Мелодия на два голоса [сборник]
Шрифт:
— Что-нибудь не так? — трезво и жалобно спросил Воробейченко. Лейтенант длинной рукой достал протокол, поднес его к лицу, кивнул Пономареву и порвал бумагу в клочки.
— Ступайте, ладно, братья… Не пейте так-то. Ишь, интеллигенты. — Не удержался и добавил поучительно — Плохой пример народу подаете. Плохой пример!
На улице Воробейченко посуровел, осунулся лицом, на Пономарева не глядел, томился. Постояли минуту. Воробейченко попросил сигаретку у прохожего.
— Да у меня же есть! — удивился Пономарев. — Я бы тебе дал, Веня.
Говорить
— Ладно, спасибо. Выручил! — холодно попрощался Воробейченко и зашагал, торопясь к метро…
Вечером Пономарев в юмористических тонах рассказал всю историю Аночке, жене. Аночка отреагировала по-женски.
— Вот теперь смотри, тебе бумагу на работу пришлют.
Они долго фантазировали на эту тему и поздно уснули.
2
Прошло два дня. Пономарев сидел у главного технолога в кабинете, был неприятный разговор. Зазвонил телефон, и Виталий Данилыч удивленно кивнул ему:
— Вас, Анатолий Федорович.
В трубке бубнил сипловатый, напряженный голос, который Пономарев сразу узнал. Звонил Воробейченко.
— Это ты, Толик?.. Послушай, старина, нехорошо тогда получилось, помнишь?.. Разошлись мы как-то неловко. А ведь ты меня здорово выручил, спасибо еще раз.
— Ничего, ничего, — сказал Пономарев, оглядываясь на технолога. — Все ведь обошлось?
Воробейченко на том конце провода не спешил, тянул резину, что-то хмыкал.
— Обошлось… Хм-да. Не в этом дело. Послушай, старина, я хочу с тобой повидаться, мне надо.
— Ну что ж, — быстро, чтобы отвязаться, ответил Пономарев. — Заходи вечером ко мне. С сыном познакомлю! Адрес-то знаешь?..
— Хм-да. Знаю…
Весь день на работе, колдуя над пробирками, Пономарев нет-нет и вспоминал об этом разговоре и не радовался предстоящему свиданию. «Пьяный еще придет, — опасался он. — Напугает Витеньку. Да и Аночка будет недовольна. Дернуло меня за язык. Надо было встретиться где-нибудь в кафе, выпить, может быть, пивка по кружечке и — прощай. О чем нам толковать, если он спился? О новых ценах на вино? Слушать пьяные излияния и бредни. Были детьми, дружили. Так не каждая детская дружба святая».
Но Пономарев был человек мягкий, впечатлительный, и вскоре эти мысли исчезли. Он опять с умилением вспоминал треугольные уши маленького двоечника Веньки, вспоминал, как они, пятеро мальчишек, дружили, лес вспоминал, куда они ходили добывать березовый сок. Детские воспоминания баюкали его, опустошали, — расстраивали. Возвращались неповторимые запахи и цвета. Милые светлые лица возникали из серого тумана. Была ведь, еще и Ирочка Лобанова, девочка из параллельного 8 «Б». Были прикосновения, сладкая тяжесть Ирочкиных рук, все было, и везде в воспоминаниях рядом оказывался теперешний и тогдашний Веня Воробейченко, ушастый плакса, а позже, к концу школы — мрачный гордец, скептик и даже забияка. Все было, все было давным-давно, майские жуки, теплые вечера.
Как-то они стояли в спортзале на балконе: сборная школы играла в баскетбол. И Пономарев видел, что неподалеку у колонны стоит одна Ирочка Лобанова. Он подкрался к ней сзади, обхватил за плечи, прижался, а она не удивилась, отбивалась, смеясь, вырывалась, — ох, и как смеялась! — призывно, таинственно. Подбежал тогда Венька и захотел ввязаться в игру, тоже схватил Ирочкину руку, — как дикая кошка бросилась на него Ирочка, потом остыла и сказала мягко, глядя не на него, а на Пономарева:
— Ты не лезь, Веня… Ты еще маленький.
Господи, какое это было счастье! Они были ровесники, Венька на три месяца взрослее. Разве такое забудешь?
— Что-то вы, Анатолий Федорович, нынче рассеянный, — засмеялась Зоя, красавица лаборантка, когда Пономарев вторично попросил сводку со второго поста. — Она перед вами. Или влюбились, Пономарев? Это при живой жене? Ая-яй!
Пономарев покивал в ответ не по сезону озорной Зое, плюнул на работу, переоделся и ровно в пять, случай редкий, пошел домой. По пути завернул в магазин, купил бутылку вина и полкило буженины. Собирался и торт купить, да народ стеной стоял в кондитерском отделе.
В этот вечер шестилетний сын Пономарева набезобразничал, нарисовал в комнате на стене цветными карандашами охотника, стреляющего из лука в самолет. Чистые и нарядные прежде, обои имели теперь мерзкий туалетный вид. Когда подоспел Пономарев, Витенька был уже выпорот, они сидели с Аночкой, обнявшись, на диване, оба заплаканные. Аночка от жалости к изгаженной стене и выпоротому сыну, а Витенька от суровой обиды непонятого творца.
— Вот, погляди, — сказала Аночка, пытаясь быть спокойной, — что твой сын устроил.
Сын запоздало всхлипнул, глядел на отца пронзительными глазами, одинаково готовый и к поддержке и ко вторичному унижению.
Пономареву тоже жалко стало стену, уж слишком широко прошелся по ней гений юного Модильяни, но упорное чтение педагогических брошюр не пропало даром. Да и картина семейной трагедии на диване была явно юмористической.
— Ничего, — сказал он. — Ань, а ведь это даже оригинально. Примитивная детская живопись на стене… Есть тут что-то, а?
Аночка обиделась.
— Все, что ты можешь сказать? Да?
Витенька, Вика, Пузырь, Митяй, Химик, Кузнечик, Клоп, Голова, Туземец и т. д. сполз с дивана и приблизился к отцу.
— Папа, а правда, я говорю, Робин Гуд может подбить самолет?
— Смотря куда попадет.
— Если в бензобак, да?
— Или в летчика.
Витенька подумал.
— Летчика не надо, летчик выпрыгнет с парашютом. Или ведь это фашист? Да, папа? Фашист!
— Пусть фашист.
— А у фашиста есть парашют?
Началась долгая беседа, Пономарев не был к ней готов. Он предупредил жену о госте. Аночка разнервничалась по инерции.