Мелодия на два голоса [сборник]
Шрифт:
Пока Пономарев возился в ванной, она кричала ему из кухни про последние Витенькины похождения в детском саду.
— Я пришла за ним, а он меня не заметил. И вдруг вижу, глаза у него загорелись, подбежал к Оленьке Хмелик сзади и ка-ак трахнет ее по голове кулаком. Что, почему? Оказывается, она его игрушку взяла. Представляешь?!
Сын замер около двери ванной, с интересом слушал.
— Это как понять? — спросил Пономарев. — Объясни, пожалуйста, не стесняйся.
Сын насупился.
— Ну?
— А чего же она мой автобус берет?
— Она
— Пускай не берет.
— Трус, — Пономарев распсиховался. — Я с тобой не разговариваю больше.
Сын постоял еще и ушел в комнату. Пономарев заглянул, — что он там будет делать. Витенька уселся строить дом из кубиков. Лицо его сияло покоем и безмятежностью.
— Нет, ты все-таки объясни, — приступил Пономарев. — Как ты мог ударить слабенькую девочку, подружку, да еще сзади?
— Она мне не подружка, — утомленно уточнил Витенька. — Я дружу с Зиной Маслениковой. Зина — самая красивая девочка в группе.
— Господи! — ужаснулся Пономарев и отправился на кухню к Аночке.
— У него задатки подлеца, — горько заметил он. — Как ты его воспитываешь?
— Ах, да перестань. Все дети — садисты. А воспитывать должен ты.
— Мы вместе должны. С тобой он проводит больше времени.
— Кто же тебе мешает проводить с ним больше времени?
— У меня работа, Аня. Это старый разговор.
Он боялся раздражения, которое незаметно, зло и неудержимо поднималось изнутри, как дрожжи.
— У меня тоже работа. Я не дома сижу. Получай больше денег — я брошу работу. Это, действительно, старый разговор.
Она смотрела сухо, в сторону. Пономарев ненавидел ее. Она — тупица, не любит его, ходит, как корова, не хочет понять главного — сын растет, с них за него спрос.
— Виктор ни при чем! — сказал он. — Ладно, кончим.
Витенька способный мальчишка, рос, как дикий цветок. Пономарев умом знал — Аночка мало виновата. Она меряла мужа по каким-то своим меркам и требовала равенства. Но равенства быть не могло. Ей хотелось в кино — ему выпала настоятельная необходимость работать. Они ходили в кино. Удивляясь и сочувствуя происходящему на экране, Пономарев ругал себя за потерянное время. Хорек беспокойства грыз его душу. Он растерялся в житейском мире, пропадал, не успевал, и все выливалось в истерики. Он кричал на Аночку, любимую жену, бессонница мучила его, на смену ей приходили тяжелые сны. Он был беспомощен, тайные могучие силы зрели в нем, как нарыв. Это, он знал, наступили его лучшие творческие годы. Выхода не было. Сын рос беспризорником. Работа не клеилась.
«Устал, устал, — думал Пономарев. — Это скоро пройдет».
В бессмысленном беге дней был один точный смысл. Оставшееся ему время не прибавлялось, а убавлялось. Это было непреложно и необманно.
«Но другие побеждали время, — думал он, — Резерфорд, Ландау, Королев. Многие… Они скакали по зеленой дороге на сумасшедших конях. Ничто их не останавливало.
Но им повезло, — думал он, — им повезло, а мне нет.
Они гениальны, — думал он, — а
Нет, — думал он холодно. — Хочу разгадать свою мысль, ощутить ее, рассчитать, посадить в клетку и показать всем. Вот она — моя мысль, видите, я прав. Поймал ее, щуку-мысль, засадил в клетку, теперь она не опасна, подвластна, ручной звереныш, она пахнет жженой пробкой и салом. Она так же понятна, как дерево или ухо. Там, в лаборатории, в черных капканах колб прищемлен ее змеиный хвост. Хоть раз бы обладать ею бесспорно, до конца, а тогда можно умереть.
Гуманитарные бредни, — думал Пономарев, — откуда они во мне?»
Воробейченко постучал в дверь в начале девятого. Анатолий еле узнал гостя. Элегантный, в черном костюме, просветленный и праздничный Воробейченко, пожимая ему руку, ласково щурился. Милостиво погладил по голове вышедшего Витеньку: «Похож, похож, твой». Артистически поклонился, знакомясь с Аночкой.
«Ай да Венька, — развеселился Пономарев, — двуликий Янус».
Аночка засуетилась, накрывала на стол, шутила, Воробейченко с первой минуты пришелся кстати, стал как дома, не стеснялся, а ведь на это особый дар нужен.
Они скромно выпили втроем на кухне (Витеньку уложили в постель), вели светскую беседу. На Аночку смотреть было приятно. Пономарев видел ее глазами друга и гордился. Глаза синие, яркие, лицо приветливое, доброе, ни злости, ни корысти — ангел, а голос: томный, низкий, уверенный. Пономарев не ревновал жену никогда, раньше не выпадало случая, а за годы притуплялась его юношеская зоркость, некогда было, привык к ней и как-то не задумывался о ней с этой стороны. Любил ли? Любил. Желал ее ласк, но теперь редко, редко. А она была красива, понимал.
Правда, был когда-то эпизод в отпуске, в Сочи, где Аночка познакомилась с одним спортсменом и часами играла с ним в пинг-понг. Честное, гордое лицо носил на себе спортсмен. Вернулся однажды вечером с пляжа Пономарев и у номера их увидел. Целовались они — спортсмен и Аночка, стояли обнявшись, красивые оба, молодые, высокие.
— Ладно уж вам, — сказал Пономарев. — Что вы, как дети. Долго ли до греха.
Увел Аночку. Спортсмен ломился в дверь, переживал, хотел с Пономаревым переговорить. Пономарев к нему вышел.
— Ну чего ты, служивый? Не бери в голову. Море это и солнце. Перегрелись вы.
— Люблю! — гордо заявил спортсмен. Пономарев взял его за руку, ввел в номер.
— Вот, Аночка. Он тебя любит. Хочешь — иди с ним.
Спортсмен стоял. У Аночки случился припадок. На колени она падала. На спортсмена диким голосом кричала. Всю ночь ее успокаивал Пономарев. После два дня словно спал. Горько, стыдно. Аночка его умоляла, плакала, била по щекам. Он лежал неподвижно день, два. Не мог совладать толком с бедой. Понимал — глупость, ерунда. Но не мог смотреть в ее замутненные глаза. А потом она сказала: