Мелодия на два голоса [сборник]
Шрифт:
Валентина мне по-женски сочувствует, и это нисколько не задевает самолюбия.
— Степушка, бедненький! — говорит она. — Как же это ты все один? Давай я тебе заодно с балбесом моим стирать буду. Давай, дружок!
Вскоре квартиру пропитал сочный, мягкий, душный аромат жарящейся индейки. Мы с Захаром накрывали на стол в комнате. Яства и вина не умещались. Хлебницу поместили на телевизор, часть консервов — на книжные полки.
Я переоделся в темно-синий костюм, повязал галстук, зеленоватый, в алых цветах, и стал красивым и добрым.
— Такой парень! — всплеснула
Пришел Демидов с супругой и сыном, взрослым юношей, с усиками, прыщиками и волосами до плеч. Демидов сразу извинился:
— Вот мой Антоша! Не мог оставить его одного. Ты уж как хочешь, Степан Аристархович. Давай посадим его где-нито на кухне. Ему много не надо. Батон хлеба и литр водки.
Антоша недовольно повел бровями и дернул отца сзади за пиджак, отчего Демидов чуть не упал.
Дарья Тимофеевна привела своего мужа, персонального пенсионера дядю Прова. Как ни странно, дядя Пров и Антоша друг другу сразу приглянулись и через пять минут уже резались в шахматы на журнальном столике. В моей маленькой уютной квартире стало тесно. Захар включил телевизор, там шли мультфильмы. Женщины суетились около стола. Кати не было.
Под громкий аккомпанемент мультиков вели беседу дядя Пров и юный Антоша.
— Мы новых правил не знаем, — гудел дядя Пров. — Мы пешек не жалеем.
— Так это же не шашки, — учил Антоша. — Филидор всю игру на них строил.
— А нам что Филидор, что Карпов, — одинаково. Мы вот шах вам, коллега, объявим.
Старый Пров раскраснелся и был рад компании, и игре, и празднику. Дарья Тимофеевна редко водила его по гостям.
Кати не было.
— Ну что, перекусим, чем богаты. Прошу за стол, товарищи, — приглашаю гостей.
Через час уже пели песни. Это уж, как известно, такой обычай. Я сам выпил вина и пел с удовольствием. Мы спели "Каховку", потом "Дроздов" и еще что-то, где я слов не знал, лирическое. Портил всю музыку, разумеется, Захар. Во-первых, он старался петь громче всех, во-вторых, когда песня ему надоедала, он, никого не спрашивая, затягивал новую, а, в-третьих, у него слуха нет, и поэтому, когда он начинал новую песню, то никто толком не мог понять — какую.
Все равно было весело. Я сел с краешку, у дверей, чтобы, если позвонит Катя, сразу открыть.
"Почему она не захотела прийти? — думал, улыбаясь гостям. — Может быть, не смогла? Скорее всего — не захотела. Дала понять, что заблуждался насчет нее. А я ничего и не думал такого, ни на что особенное и не рассчитывал. Не ври, Степан, еще как рассчитывал! Ну да ладно".
Валентина поставила на стол чистые тарелки.
— Внимание! — гаркнул Захар. — Прошу нервных очистить зал.
Тут Дарья Тимофеевна внесла огромное блюдо с дымящейся индейкой.
— Эх! — обиделся дядя Пров. — Не предупредили. Зачем же я колбасу проклятую ел!
Юный Антоша рванул индейку за ногу, выломал огромный кус и бросил себе на тарелку, за что и получил от отца по шее.
— Жди, пока разделят, — поучительно добавил Демидов.
Налили под индейку по рюмочке коньяку.
Тут
— Это к Степану невеста, — сказал Захар.
Катя была в желтой юбке и оранжевом свитере, с яркой сумочкой, в ярких туфлях на платформе. И волосы она уложила необычно высоко, и, черт возьми, она была как девушка с обложки рекламного журнала.
— Очень хорошо, что опоздали, — сказал я недовольно. — Думал, вовсе не придете.
— Парикмахерская, — оправдывалась она. — Простите великодушно. Не могла же я в такой день быть распустехой. Хотите, я вас поцелую?
— Хочу, — сказал я.
Она чмокнула меня в щеку.
— Я люблю вас, Катя! — сказал я.
Как это вырвалось — даже рот ладонью прикрыл! Катины глаза сузились, я стоял перед ней — руки по швам. Она склонила голову и губы приоткрыла, как ребенок. Напугал леший красавицу, ох напугал!
— Проходите, — сказал я, — индейка поспела.
— Дать штрафную! — ревел Захар.
— Сколько угодно! — бормотала Катя, кланяясь всем. — Где моя большая кружка?
Разрумяненное лицо ее запрокинулось, когда она пила вино, чудные глаза блестели. Сел снова с краешку, а она — между Антошей и дядей Провом.
"Уеду завтра в деревню куда-нибудь, — соображал я как в лихорадке. — Буду рыбу ловить, книги читать. Все забудется. Не надо придавать значения. Глупо вышло, но не воротишь".
Кусочек индейки показался горьковатым, с рыбным привкусом. С каждой минутой я все более раздражался. Представлял, как завтра Катя юмористически расскажет все Владику Антонову, как новость облетит контору. Донжуан вонючий выискался! Бродяга без чести и совести. "Я вас люблю!"
Мне было совсем скверно.
"Ничего, — решил, — вернусь из отпуска, напишу заявление — и айда. Работы повсюду хватает. Давно следовало устроиться поближе к дому".
Такая горькая тяжесть давно меня не давила.
Кто я для Кати — пожилой клоун, неврастеник, и даже без царя в голове. Да к черту, не в Кате суть! Катя, может, и поймет, а как вот сам мог так смалодушничать? Просить милостыню — постыдное дело. Кроме всего прочего, она мой подчиненный — как смел сказать ей такие слова: "Я люблю вас!"?
Эти слова буравили мозг, терзали меня — именно так, терзали, иначе не скажешь. Руки подрагивали, я прятал глаза — взял и еще выпил.
Попросту говоря — хватил лишку. И вскоре все переменилось. Мы горячо заспорили с Антошей и дядей Провом о современном джазе, причем спорить было трудно: из-за шума приходилось кричать. Дядя Пров даже посинел. Помню, его точка зрения была такова. Музыка, будь то джаз или что другое, должна сохранять разумность, какую-то мысль, идею, которую, в принципе, можно понять и доказать. Я возражал в том смысле, что именно это стремление к разумности на уровне дилетантов и обедняет музыку, диктует ей утилитарность. Юный Антоша никакого тезиса не имел и спорил, по-видимому, ради азарта. Он истошно орал что-то вроде: туру-туяру-бум-бум! — и затем дергал дядю Прова за рукав, грозно повторяя: "Это плохо? Да?! Это плохо?! Эх! Ну-ка, вслушайтесь!"