Мелодия на два голоса [сборник]
Шрифт:
6
Обыкновенно собрания мы проводили в секторе Телегина — это была самая большая комната в отделе, в нее свободно вмещалось человек тридцать. Окна распахнули, и самые заядлые курильщики сразу задымили, усевшись поближе к воле. Повестки никто толком не знал, потому что на доске объявлений просто вывесили число и время собрания и что "явка обязательна". Но слухи о каком-то необыкновенном персональном деле все же распространились, я ловил на себе любопытные взгляды, и многие кивали мне по-особому дружелюбно. Выбрал местечко с краю, чтобы не лезть по ногам, если придется выходить, хотя выступать не собирался. Пусть их, думал, делают и говорят, что хотят. Меня мало касается. А стыд переживу, не мальчик. Катя
Настроение у меня было паршивое и под ложечкой сосало: в это время обычно пил дома чай с сухариками. Я твердо намеревался проводить Катю домой и по дороге поставить все точки над "і". Состояние некоей раздвоенности не проходило. Во мне было два человека: один — юноша, готовый к безумствам, крепкий, как новый футбольный мяч, с легкой пустой головой, а второй — усталый экономист с двадцатилетним стажем безупречной работы, начальник, можно сказать — ветеран труда (с натяжкой), которого собирались вывести на чистую воду более молодые и прыткие товарищи. Тому, первому, — была бы только ночка потемней, а этому, второму, — грелка потеплей. Был и третий, усталый сторонний наблюдатель, ехидный и желчный, трезво понимающий цену делам и словам. Тот, третий, ползучий змей, был уверен, что никогда не выиграет скачку запоздалый юнец на воображаемом сером в яблоках скакуне. Не выиграл прежде, проиграет и теперь. Азарта ему не хватает и еще много чего такого, что дается только природой. Но зато тот, первый, был тщеславен, неудовлетворен и горд, и я всегда был рад снова с ним встретиться.
Собрание по всем правилам открыл наш председатель профкома Женя Сигачев, тридцатилетний лаборант. Но на повестке и он запнулся — сказал, что есть одно заявление, интересное заявление (здесь он достал из папки бумагу Самсонова), и есть мнение обсудить это заявление коллективно.
— Зачти! — крикнули с места.
Но Сигачев не знал, надо ли читать.
— Оно длинное, — сказал он. — Может быть, товарищ Самсонов сам расскажет, о чем он писал в дирекцию.
Наступила тишина. Тогда встал Иван Эдуардович и стал пробираться к президиуму. Увидел опять, какая у него надежная и широкая спина, и искренне ему посочувствовал: все-таки он был сейчас в более трудном положении, чем я или кто другой. Чего он добивался? Какие страсти в нем бушевали? Что хотел искоренить, кого возвеличить? Все это предстояло ему объяснить человеческими словами малознакомым людям, а это трудно. Потруднее даже, чем в магазине растолковать продавщице, что ты хочешь постной ветчины. Сейчас он был мне необыкновенно безразличен, но это из-за Кати, а вообще я всегда уважал людей, которым есть что доказывать и которые не боятся доказывать. Вот Самсонов написал докладную, а теперь шел на трибуну, вроде на общественный суд, хотя суд он как раз мне устраивал, но я мог и уклониться, схитрить, мало ли что мог, а он не мог, у него такого выхода не было. Так мне казалось, пока Иван Эдуардович тяжело ступал по проходу, поворачивался лицом, доставал из кармана какие-то бумажки, пока приглаживал набок седоватые прядки, а заодно и уши.
Потом он сказал громко и деловито:
— Я написал на имя директора, что мы плохо работаем, и попытался объяснить почему. Я указал конкретных виновников вялой, незаинтересованной работы. Первое, что сделал, придя из отпуска, Степан Аристархович Фоняков, — выписал именно этим работникам денежные премии! Что это? Почему? За что?
Как опытный оратор, в эффектном месте Иван Эдуардович сделал паузу и простер руку вперед. Фигура его выражала не негодование, не обиду — недоумение и упрек. Побледнев, я опустил глаза. Зал завороженно молчал. Давненько тут не слыхали прямых речей!
— Видимо, товарищ Фоняков хотел таким способом уронить меня в глазах коллектива, — задушевно и мягко продолжал Иван Эдуардович. — Думаю, что это ему отчасти удалось. Я здесь человек новый, и на
Теперь расскажу, о чем написал в докладной записке.
Однако Иван Эдуардович не стал рассказывать про докладную — до сих пор, честно говоря, мне неизвестно, что там было написано. Да и какое мне дело! Еще битых полчаса Самсонов делился мыслями о современном производстве, которое он понимал "как отлаженный организм с идеально подогнанными звеньями", через фразу вспоминал о "семимильных шагах прогресса".
Пока он говорил свои пышные фразы, я успокоился, а к концу речи опять стало его жалко. Кто из нас не видел демагогов с претензией? Это был один из них, причем не самый умный. Умный демагог всегда учитывает состав и состояние аудитории. Самсонов был из тех, кто и перед женой, и на страшном суде талдычет одно и то же одинаковым тоном.
Сигачев спросил:
— Вопросы к выступающему?
С места крикнули:
— Пусть расскажет автобиографию.
Самсонов зарделся — и видно было, что готов рассказать.
Собрание заваливалось, переходило в фарс, и Сигачев, чтобы соблюсти декорум, сказал:
— В письме названы конкретные лица. Может быть, они выступят?
Молчание. В глубине души я надеялся, что кто-нибудь встанет и защитит меня, хотя бы косвенно. Оставался висеть в воздухе главный вопрос: завалил я работу или нет. Но почему это должно было решиться на общем собрании? Такие вопросы, понятное дело, заранее готовит специальная комиссия.
— Никто не хочет выступить? — повторил Сигачев, взглянув на часы. — А что это за премии, про которые говорил здесь товарищ Самсонов? Это законные премии?
Иван Эдуардович, уже успевший вернуться на место, встал, кашлянул, покрутил головой, как шляпкой гриба, басом возвестил: "Незаконные!" — и снова сел.
Солдатское бешенство внезапно скрутило меня. Не сознавая зачем, почему, твердя про себя: "Ах, незаконные!", я уже ступал по проходу к столу президиума.
"Голыми руками взять хочет, — бормотал я, откуда-то к случаю припомнив воровской жаргон, — дело шьет… Сейчас скажу, — твердил я. — Если надо, сейчас отвечу про премии".
Но стоило мне увидеть перед собой зал, и горячка моя тут же улеглась. Столько открылось знакомых улыбок, привычных и хорошо известных людей, которые смотрели на меня весело и с ожиданием. О каких, к черту, премиях мог им доложить? Это было стыдно и мелко. Да и вообще — к чему мне было переться на сцену, подыгрывая Самсонову? К чему все это? Слова застряли у меня в горле, не шли с языка.
Я различил Катю Болотову, сидевшую в первом ряду, — со странным и чудным выражением она смотрела в сторону, за окно, туда, где началась осень.
— Товарищ Самсонов прав, — сказал я потерянным голосом, как бы извиняясь перед кем-то большим и значительным, кого не было в комнате. — Последнее время я работал вяло и неинтересно, потому что устал, издергался, размечтался. Наша работа — это наша жизнь, и в ней бывают усталость и спады. Но они проходят, все проходит. Надо только обождать немного.
В комнате наступила такая тишина, что я пошатнулся. Было так, как будто свалился в гремучую воду, а теперь или плыть, или утонуть.
Катя отвернулась от окна и опустила лицо, кожа ее покрылась алыми пятнами — подойти бы к ней и погладить по стыдящейся щеке.
— Вся остальная группа работает хорошо — это можно доказать цифрами и фактами. К сожалению, Иван Эдуардович ни слова не сказал по существу, — может быть, действительно методика наших подсчетов устарела, слишком статична, иллюстративна и малоконструктивна. Это другое дело. Я над этим тоже думал. Мы часто не делаем должных выводов из статистических данных, ждем, что их сделают другие. А других нету. Никто нас не страхует. Тут есть много темных мест. Давайте поручим товарищу Самсонову и еще кому-нибудь подготовить материал. Вот, собственно, все.