Мелодия на два голоса [сборник]

Афанасьев Анатолий Владимирович

В свой флигелек я вернулся поздно, раскрыл книгу. Задремал уж перед петухами. Потом — как будто кто-то толкнул и ворохнул. Я глаза открыл и сразу сел в постели. От удивления сел, обычно долго еще потягиваюсь. Вижу я дома, в городе, и не в теперешнем своем возрасте, а будто мне двадцать пять лет. Дело к вечеру, и надо спешить на свадьбу к Коляне Корешкову, институтскому другу. Все это было однажды, и точно так я опаздывал, все до мелочей было реально, и я знал, что на свадьбе у Коляны познакомлюсь со своей теперешней женой Аленой и подерусь с самим Коляной — и все это были пустяки. Ужас охватил меня при мысли, что сейчас, через пару минут, я увижу свою покойную маму — живой! Страшным усилием сознания попытался вывернуться из галлюцинации — куда там. Только резкую боль ощутил во всем теле,

точно с размаху ударился о стену. Уже торопливо гладил брюки, подбирал галстук, и уже мама была рядом. Второпях я оборвал пуговицу у пиджака, мама ее быстренько пришила. Тайком, с нежностью прикоснулся к ее волосам, боялся, что она ускользнет в тот мрак, куда ушла однажды безвозвратно… Выскочил на улицу, купил на углу букет гвоздик — все так, как было сто лет назад, и мне немного смешно оттого, что знаю наперед: цветы эти достанутся не жениху с невестой, а незнакомой девушке. Брел по улице, молодой и напористый, насвистывал что-то сквозь зубы, дерзко оглядывал прохожих, и все это происходило наяву, но явью было и то, что я лежу во флигельке у Катерины Авдеевны, одинокий, запутавшийся пятидесятилетний мужчина, и неподалеку буркает во тьме сумрачная река Тверда. Я чувствовал прилив сил необычайный оттого, что сумел вырваться из плена времени и вернулся на круги своя.

На углу возле аптеки прикурил у инвалида. Я больше не торопился. На свадьбе все было предписано прошлым, а тут, по дороге, можно было надеяться на что-то такое, чего не знал доселе. Но свернуть с пути я не мог, мог только задержаться немного. Заговорил с инвалидом, у которого от старости слезились глаза и подрагивала рука с сигаретой.

— Здесь процессия не проходила? — спросил я озабоченно.

Инвалид высоко поднял деревянную ногу и внимательно ее оглядел. Нога была новенькая, поблескивала свежим лаком.

— Тебе чего надо, парень?

— Процессия, спрашиваю, не проходила по этой улице?

— Похороны, что ли?

— Почему обязательно похороны? Может быть, наоборот.

Инвалид долго думал, почесывая себя под мышкой. Он курил "Столичные", хотя в то время таких не выпускали. Это меня озадачило.

— Процессий здесь отродясь не было. Да и ты, парень, ступал бы отсель.

— Почему так?

Вдруг мне померещились в нем черты солдата-артиллериста. Но лишь померещились.

— Спешишь ведь, так и ступай.

— Поспею. А вы, дедусь, в артиллерии не служили?

— Иди, иди, опаздываешь!

Он меня почему-то старательно торопил, но я не хотел никуда поспевать. Тем более туда, где поджидала меня Алена. Ох, все равно успеем мы с ней нарожать детей. Хотел было свернуть за угол, откуда доносились звуки осторожной музыки. Я вспотел от желания туда свернуть.

— Ничего не выходит? — со странной усмешкой спросил инвалид.

Я кивнул, дернулся, чтобы шагнуть, и почувствовал под ногой провал. Улица крутнулась и стала дыбом. Я обо что-то, скорее всего именно об улицу ударился головой — и очнулся во флигельке у Катерины Авдеевны. Меня петух разбудил. Дикий Катеринин петух орал как оглашенный. Хозяйка кур не держала, а петух был. Вот этот самый, который орал, не соображая ни дня, ни ночи, по прозвищу Налет. Непотребного характера петух. Он всех кошек в округе распугал. Предполагавший, видимо, родиться орлом, Налет при удобном случае с ужасным горловым хрипом бросался на любое движущееся существо, будь то зверь, человек или машина.

Улестить его никакими подачками было невозможно. Когда хозяйка снаряжала меня в огород за зеленью к обеду, я всегда оглядывался: нет ли поблизости воинствующего петуха. Один раз все же не уберегся, подстерег меня злодей в кустах. С победным ревом вымахнул из зарослей крапивы, где сидел в засаде, и одним громадным прыжком вскочил на спину. От неожиданности я завопил дурным голосом и с петухом, клюющим в голову, шарахнулся из кустов. Облик у меня, надо полагать, был трагический. Катерину Авдеевну, случившуюся на крылечке, хватил родимчик, и я отпаивал ее после валерьянкой. Петух ухитрился на прощанье когтями полоснуть мне по щеке, оставив адские следы. Я ходил по деревне весь в царапинах, провожаемый сочувственными взглядами мужиков. Продавщица магазина Ксеня, с которой я успел к тому времени

подружиться, изволила пошутить по поводу моего вида. Заметила, пряча улыбку в ладошку, что пожилые женщины на "это дело" шибко страстные. Когда я спросил, на какое именно дело, Ксеня взялась игриво посмеиваться и по ошибке отвесила мне полкило пряников вместо оплаченного килограмма сыра.

Несколько раз я предлагал Катерине Авдеевне свернуть бандиту шею или отдать на племя тем, у кого есть куры, но в ответ она испуганно крестилась.

Ту ночь доспал хорошо, без сновидений и, проснувшись, ощутил себя бодрым и здоровым. Только в затылке оставалась небольшая тяжесть. Позавтракал, собрал удочки и отправился на реку. У меня были свои заветные места, где отлично клевала плотва, а иногда и окунишки.

Солнце висело над полями желто-оранжевой люстрой, травы сытно лоснились, высоко и волнующе потенькивали птахи. Я быстро шагал по крутливой тропочке вдоль берега и бездумно улыбался. Давненько я так не улыбался, а может быть, никогда в жизни. Очарование летнего утра что-то мягко, но властно поколебало во мне, и почудилось на мгновение, что темновато-зеркальное течение струй, солнечные ласковые лучи, колеблющееся марево воздуха — пронзают меня насквозь, втекают беспрепятственно в вены, доставляя терпкое, чуть горьковатое наслаждение.

Рыба в то утро не клевала, да и я не следил за поплавком. Думал о ночном видении, о солдате, приходившем прежде, но уже не испытывал потребности обратиться к врачу. Сладко покачивалось мое тело над берегом, изнывало в истоме, и, кажется, я задремал, потому что не заметил, как подошла Фрося Пастухова, учетчица с молокозавода. С ней я был знаком, но сейчас увидел новыми глазами. Увидел ее снизу, босую, с корзинкой в руке, с искрящимися в лучах солнца ослепительно рыжими волосами, нисподающими на голые точено-смуглые плечи. Увидел не молодую женщину, а чудо, явление божества младенцу. Даже глаза протер от восхищения.

— Это не ты ли Фрося Пастухова, которая работала учетчицей? — спросил я радостно.

Весело, беспечно засмеялась, одернула сарафан.

— Всю рыбу так-то упустите, Сергей Владимирович! Спамщи-то!

— Какая рыба! — Я искренне изумился. — Какая может быть рыба, если ты, Фрося, как божество! Как царица фей, вышедшая из лона реки! Присядь, побудь со мной мгновение!

Фрося послушно присела на корточки, посерьезнела.

— С утра похмелились, Сергей Владимирович?

Вблизи она была еще прекрасней, еще недосягаемей, и так дико не вязались с ее обликом слова, которые слетали с ее уст.

— Дай мне свою руку, Фрося! — умоляюще сказал я.

Она протянула мне прозрачные пальцы, смотрела не мигая, на лице ее проступило чудное выражение, смесь тоски и лукавства.

— Что с вами, Сергей Владимирович?

Поглаживая ее руку, я, кажется, заурчал от удовольствия.

— Со мной ничего, Фрося, ровным счетом ничего. Я вполне здоров и в своем уме… Но что-то случилось, это правда. Проснулся утром и вижу — все сияет, переливается. Какое-то сумасшествие красок. И так легко дышится. Ты правильно сказала, словно выпил вина. С тобой такое бывало, Фрося?

— Бывало.

— Я знал это, знал. Ты не бойся, не причиню тебе зла… А бывало с тобой, как будто снится сон, но все осязаемое, все реально, все полно взаправдашной жизнью. Или вот — как будто ты во сне вернулся в прошлое, только не в воспоминание, а в самое настоящее прошлое, где живые люди, и запахи, и на улицах машины — то есть точно так, как ты уже видел, как раньше было, все до тонкостей… Ты понимаешь меня, Фрося? Мне очень важно, чтобы именно ты поняла!

Сильнее потянул ее за руку, повлек к себе, она резко вырвала руку, ничего не ответила, пошла прочь, почти побежала. Сощурясь, я любовался сверканием ее длинных ног, мельтешением сарафана. Оставил удочки на берегу и, хмельной, одуревший от переполнявшей меня нежности, побрел к лесу. Этот день я проглотил залпом, ничего не помню — все слилось в оранжевое пятно, из которого проступали зеленые лесные поляны, дикий малинник, кристально-чистые, печальные родниковые глаза. Домой вернулся к вечеру, к сумеркам, голодный, счастливый, ничуть не утомленный многокилометровым кружением. Катерина Авдеевна поджидала меня на скамеечке.