Мемориал
Шрифт:
— Вы вот что мне скажите, — попросил я. — Никто не заметил корабельщиков? Как они отнеслись к нашему дару?
— Слишком далеко было, — пожала плечами Виола. — Да и темно. А что?
— Мне почудилось какое-то движение сочувствия и печальной усталости. Ведь это странно, правда? Ведь если мы вернули что-то бесконечно важное — надо бы радоваться…
Эйрена погладила меня по плечу:
— Они с другой стороны. А оттуда взгляд меняется.
— Да, наверное — Москва-река была… Как это сказать? Как бы Рекой, да подземной Рекой. И плеск, плеск:
— Что?
— Плеск вёсел Чёрного корабля. Он до сих пор звучит во мне.
— Но он уходит?
Он уходил.
Чёрный туннель закрывался.
И эхо угасало, с каждым разом отдаваясь всё слабее:
— Жаль всего этого, — прошептала Ирэн. — Этого корабля, и нашего страха, и жутких ночей, и заколдованного клада. Я всё сожгла, и теперь никто не узнает, где скрывается тайна Коломны.
— Не бери в голову, — ответил я. — Мне пришло на ум зашифровать его координаты в Мемориале. Кто внимательно прочитает — разберётся. Но не завидую я тому, кто найдёт этот клад…
Книга двадцать четвёртая. ПРОЩАНИЕ
Вот уже несколько дней я сидел в светёлке у Бэзила. Светёлка не отапливалась, но май стоял тёплый и днём даже припекало; можно было открыть окошко, и у окошка, на маленьком столике, строчить и строчить: И столик и кушетка были завалены черновиками: тетрадями и отдельными страницами, а также стандартными листами, на которых я писал чистовик.
Папка, где хранился «Илион», распухла, она уже не вмещала книги. Вот уже год прошёл с того дня, когда я впервые увидел Гермеса. И всего за год книга подошла к завершению. Я перешёл на жительство к Бэзилу, чтобы закончить книгу и отойти от чудовищных событий последнего времени.
Изредка заглядывали Ирэна или Виола и обрабатывали мою буйную головушку, впрочем, она была уже не буйная: оболочка моя энергетическая более-менее восстановилась; надо было только подлатывать её время от времени. Кроме того, в светёлку мне периодически приносили бальзамы какие-то от головы, так что я шибко поправил своё здоровье. Ещё дважды в день меня отвлекал от работы Бэзил: днём, когда звал обедать, и поздно вечером, когда солнце заходило, и я скребыхал пером в полутьме — это, значит, наступало время ужина.
После ужина, если приходили девчонки, я читал вслух «Илион». И с трёх сторон меня нахваливали и повторяли нараспев особенно удачные фразы.
— Жалко, Марк умер, — говаривала Виола. — Вот бы ты утёр ему нос, в том смысле, что он тебя недооценивал, а ты, гляди-тка: взял да и родил гениальную вещь.
Дни шли за днями в уютной светёлке с маленьким окошком и столиком, со шкафами по стенам, где сплошь стояли старые дешёвые издания классиков, а по столу и на кушетке валялись рукописи. И странно было, очнувшись от бронзового грохота, взять ветхий том Эдгара По и прочитать какую-нибудь новеллу в наивно-корявом переводе, или один из рассказов Гоголя…
Тепло, уютно; вокруг — знаменитые писатели, над головою — связки сухих прошлогодних трав, солнце — в окошке, перо — в руке.
Но странное дело: чем ближе подступала развязка, тем сильнее нарастало у меня предчувствие каких-то печальных а, может быть, — и трагических событий. Гермес давно не посещал меня. И я чувствовал оставленность и обиду, как будто мне поручили дело и бросили, не думая об исходе труда.
И вот как-то ночью я спал в светёлке старинного дома. Плохо спалось: майская духота виною тому или тревога, но даже бальзам Ирэны не подействовал. Я метался на постели, чувствуя приближение ужаса. Предсмертие моё мучило меня, и тошно, и страшно, и жутко было.
Я находился в самом худшем полубреду-полусне. И вдруг…
Я очнулся посреди ночи и почувствовал, что пространство у моих ног сгустилось. Там стояло что-то чёрное и, определённо, нечто живое.
— Кот здесь? — вопросил я, содрогаясь.
— Я, — был ответ. — Я самый.
Без церемоний он присел на край моей кровати, почувствовалась его тяжесть.
— Да-а, — продолжал он. — Люди зовут меня Обманщиком, Отцом лжи, а на самом деле я — Сын Света.
— Как? Люцифер? — я похолодел.
— О, это лишь одно из имён, одно из воплощений. Есть некое единство, и оно постоянно излучает. Я — один из лучей.
— Что значит это явление?
— Оно значит, что я — есмь. И оно значит, что тебе — конец. Ты поднял слишком большую волну, дружок, ты слишком переполнил воздух своими химерами. А это очень рискованно — бросаться камнями в духовное пространство. Теперь наступило время расплаты. Я пришёл за тобой. Не за телом, не бойся. Я войду в тебя, я выну твою душу из сердца.
Тело моё окаменело, будто у мертвеца. Я почувствовал, как на грудь между сердцем и горлом легла холодная тяжесть, стало больно — и нельзя кричать от боли — всё стиснуто ледяным холодом — и только подобие хрипа вырывалось из глотки.
Вдруг — словно ослепительная вспышка, словно беззвучный взрыв — явился чёрный бог в развевающемся плаще; волосы его взметались от незаконченного движения, зелень венка просвечивала в них; ноздри трепетали, глаза светились радостью и торжествующей молодостью.
— Шакалы собрались полакомиться подранком, — сказал он с издёвкой. — Вонючая нежить… Пшёл!
Чёрное, мохнатое, оскаленное, с козлино-свиной мордой пятно у моих ног безобразно сжалось, захрюкало и взъерепенилось, зашевелило омерзительными когтистыми клешнями.
Улыбка ярости обожгла губы Гермеса. С тихим смехом он поднял кадуцей — жезл, перевитый двумя змеями — замахнулся — и чёрная мерзость мгновенно испарилась, как чернильное пятно, смытое со стекла холодной водой.
Сияющий бог обернулся ко мне:
— О, как они мне надоели! — в сердцах сказал он и глянул на дверь с презрительной усмешкой. — Охлос! Представляю, какую чушь он тут вам бормотал:
— Почему вы оставили меня? — спросил я, чувствуя накипающие слёзы.
— Бросьте, бросьте, мой милый. Что это вы говорите! Вы книгу написали?