Мемориал
Шрифт:
Стали подносить и подкатывать огромные камни и закладывать яму — плотно и часто. Наконец, она исчезла, сровнялась с поверхностью земли.
Потом стали засыпать камни, подносить ещё и ещё землю; каждый стремился бросить хотя бы горсть.
И вот — быстро, как бы сам собой, вырос высокий курган.
Всё было кончено.
Непобедимое Солнце взошло, и уже начинал чувствоваться его жар. И, отдав последний поклон, люди пошли в Город, и вскоре никого не осталось снаружи, ни участников величественного обряда, ни стражников: один только громадный курган высился в безмолвной пустыне.
— Так погребли они конеборного Гектора тело, — сказал Фома, глядя в яму, где глухо дотлевали угольки.
— Хайре, — прошептала Виола.
— Прощай, Гектор.
Виола подставила большой стеклянный кубок, Фома наливал вино из бутыли, а Виола орошала красной (в темноте — чёрной) драгоценной жидкостью шепчущий пепел. Прошла минута. Всё угасло.
Ирэна и я стояли в глубоком раздумье. Бэзил был рядом, освещая работу большим и тяжёлым фонарём.
Железные прутья давно были отброшены. Фома и я взялись за лопаты, и вскоре от ямы ничего не осталось — только небольшой холмик отмечал место костра.
Бутылка вина вмёрзла в бочонок со льдом, как сатана в лёд Коцита.
Мы сидели за погребальной трапезой — как будто в парадном зале: дом Бэзила как-то необыкновенно расширился, почти совсем пропал. Вокруг нас восседали пышно одетые витязи; столы и ложа сверкали благородной бронзой, золотом и серебром. Поджаренное мясо, пронзённое вертелами, горами громоздилось на огромных блюдах, вино покоилось в больших сосудах-гидриях.
Поистине — это был дворец, богато убранный, сияющий деревом, бронзой, позолотой, украшенный древним оружием, а по стенам у него шли странные животные — какие-то синие кони, что ли?
За стенами пылал яркий день, но в каменном зале было сумрачно и прохладно, кое-где даже горели светильники.
И за нашим столом горели свечи. Вино закипело в бокалах и, когда в зале окончилась речь, и стало тише, Эйрена поднялась, и, держа в руке вино, сказала:
— Может быть, девушкам и неприлично говорить в таких собраниях, но в нашем времени и Круге это достаточно принято. Поэтому я скажу, и надеюсь, ни вы, ни великий Гектор не обидитесь на меня.
Что сказать? Уста умолкают, когда совершается тризна по великому вождю Трои. Но у нас в этот час скорби остаётся надежда. Ибо во всяком завершении есть начало чего-то нового. Ведь Илион — дело не только рук. Это ещё и деяние духа. Поэтому он никогда не истребится — даже если Гектор погиб, даже если стены его падут.
Всегда будут помнить Священную Трою, поток её бессмертия пробьётся сквозь толщу тысячелетий. И никогда не умолкнут предания о величии Города и о подвигах, совершённых здесь.
Век за веком будут приходить сюда люди, чтобы поклониться славному пепелищу и чтобы пытливыми руками проникнуть в его тайны.
Слава могучему Гектору!
Слава бессмертной Трое!
И она выпила вино.
И все вокруг выпили надгробные вина.
И вдруг я увидел Кассандру. Она прошла меж пирующих, как видение, и, подойдя ко мне, наклонилась и сказала что-то. Я оцепенел.
Тут всё померкло, остался только старый дом и стол, и горящие свечи. Бэзил протянул негромко:
— Да… Такое мне сейчас привиделось…
Виола усмехнулась как-то мрачно:
— Пари держу — что-то о речи Эйрены на илионской тризне!
— К нам придёт корабль, — сказал я.
— Какой корабль? — внимательно посмотрела Ирэна.
— Священный корабль из Египта. Сегодня ночью. Вернее — следующей ночью, потому что сейчас уже утро. Мне сказала об этом Кассандра, только что, на пире. То есть не сказала, а как-то передала свою мысль.
— Где их ждать?
— На кремлёвском обрыве. Я, когда увидел её, сразу вспомнил о «Блюдечке».
— Вы больны, — сказал Бэзил. — Вы всех нас заразили своей болезнью. Тем более что весной всегда идёт обострение.
— Май — жёсткий месяц, — ответил я. — Опасный месяц. Я всегда болен в мае. Как я прожил этот год и не умер? В голове не укладывается… Нет, не нужно мне было тогда подниматься на Башню!
Тут я услышал шум и обернулся. Там, за окном, вдалеке шумело море, и высился в долине озарённый жаркими утренними лучами курган, и горело ослепительной лазурью троянское небо.
Книга двадцать третья. КОРАБЛЬ
Бессонная ночь нас подкосила. Мы проспали почти целый день, первый раз проснулись в двенадцать, а потом опять завалились по углам, погружаясь в непонятное сумеречное состояние полудремоты. День длился, похожий на тягучие болота Колхиды, в ядовитых испарениях которой мерцало на дереве Золотое Руно, а спящий внизу дракон охранял его.
Наконец, часов около пяти все начали просыпаться и потихоньку сползаться в гостиную.
— После бессонной ночи слабеет тело: — простонал Фома, потягиваясь.
— Милым становится, не своим, ничьим: — согласился я. — Пойти, что ли причесаться?
— Ну зачем же? — съязвила Виола. — Ты такой красивый.
— Чай будете? — адресовался к нам Бэзил.
— Угу, — сказали мы.
Фома пил чай с молоком, а я с лимоном, по-русски. Тут Ирэна вышла:
— Ты ничего не видел, Август?
— В каком смысле?
— Что-то вроде вещего сна.
— Ох, я в последнее время столько всего видел! Но сегодня всё очень мутно было. А что?
— У меня такое ощущение, что мы должны им вернуть не только Илионский Пояс. Спасибо, Бэзил, — она приняла чашку, уселась в свой угол и, глядя оттуда рысьими глазами, добавила: — Мы им должны вернуть мумию.
— Как это может быть? — пробормотал Бэзил, растирая морщины на лбу.
— А как может быть вообще всё это, что мы переживаем в последний год? — спросил Фома. — Вряд ли есть смысл искать рациональное зерно в ненормальной ситуации.
— Ты хочешь сказать, что у всех нас одновременно крыша поехала?