Мемуары безумца
Шрифт:
Подобно влюбленным, желающим исчерпать страсть до дна, освободиться от нее, постоянно думая о ней, я полагал, что одна мысль моя сама собой иссушит эти желания и избавит от искушений, поглотив их. Но, вечно возвращаясь туда, откуда начал, я ходил по замкнутому кругу и тщетно пытался разорвать его. Ночами во сне оживали мечты, утром сердце полнилось радостью и сладкой тоской. Пробуждение было печальным, и я нетерпеливо ждал повторения сна, чтобы он даровал мне ту дрожь, о которой я думал весь день, хотел испытать ее немедленно, переживая священный ужас.
Это тогда я ощутил, что демон плоти живет в каждой мышце моего тела, бурлит в крови. Я жалел о том невинном возрасте, когда трепетал от взгляда женщины, замирал перед картинами или статуями. Я
Мечтать о любви — мечтать обо всем, в этом бесконечное счастье, радостное таинство. О торжествующие красавицы, как страстно вас пожирают взглядами, как пылко смотрят на вас! В каждом вашем движении дышат грация и порок, шелест ваших платьев смущает душу, [110] и все тело ваше излучает губительное очарование.
«Прелюбодеяние»— это слово кажется мне прекраснейшим с тех пор. В нем слышится изысканная нежность, волшебный аромат тайны. Все рассказы, все прочитанные книги, поступки — все говорит, все вечно напоминает о нем сердцу юноши, утоляет его жажду сполна, он находит в нем высшую поэзию, смешанную с проклятием и сладострастием.
110
Аллюзия на монолог Эдгара из трагедии Шекспира «Король Лир»: «Не допускай, чтобы постукиванье каблуков или шелест шелка отдавали бедное твое сердце во власть женщины» (Акт III, сцена 4. Перевод Т. Л. Щепкиной — Куперник).
С приходом весны, когда расцветала сирень и в молодой листве пели птицы, я особенно сильно желал любви, мечтал полностью раствориться в ней, окунуться в ее нежную глубину и словно воскреснуть в весенних лучах и ароматах. С каждой новой весной вместе с набухающими почками во мне на миг просыпается это девственное чувство, но вместе с розами не расцветает радость, и в душе моей не больше весенних цветов, чем на большой дороге, где зной слепит глаза и вихрем клубится пыль.
Я готов продолжать рассказ, но перед этими воспоминаниями с нерешительным трепетом медлю, словно перед свиданием с прежней любовью, когда с замиранием сердца останавливаешься на каждом повороте лестницы, боишься этой встречи и опасаешься не застать ее дома. Так бывает, когда хочется навсегда избавиться от давних мыслей, но они все текут в сознании, словно сама жизнь, и сердце бьется им в такт.
Я уже говорил вам, что любил солнце, с его лучами в душу мне проникала сияющая безмятежность горизонта и небесной высоты. Итак, случилось это летом… Ах, об этом невозможно писать… Стояла жара, я вышел из дома, никто из домашних не заметил этого. Прохожих было мало, мостовая высохла, горячий воздух порывами поднимался от земли, и от него кружилась голова, стены домов источали жар, казалось, что в тени зной сильнее, чем на солнце. На углах улиц над мусорными кучами огромным золотистым колесом жужжали и вертелись в солнечных лучах мухи. На синем небе резко выделялись выступы крыш, кирпичи казались черными, над колокольнями не было птиц.
Я шел в поисках прохлады, мечтал о свежем ветре, чтобы он поднял меня над землей, закружил и унес с собою.
Остались позади сады предместья, улица перешла в тропинку. Стрелы солнечных лучей пронизывали кроны деревьев, в густой тени тянулись вверх травинки, искрились острыми гранями камешки на дороге, хрустел под ногами песок, природа жалила зноем. Наконец солнце скрылось за огромным облаком, какие бывают перед грозой. Буря, что бушевала во мне, улеглась, возбуждение сменилось скованностью, боль удушьем.
Я растянулся на земле вниз лицом, в самом тенистом, тихом и укромном уголке, задыхаясь от безумных, раздирающих душу желаний. Томно плыли грозовые тучи, я чувствовал их тяжесть, словно чужая грудь давила на грудь. Жажда наслаждений более благоуханных, чем аромат клематисов, более жгучих, чем раскаленные солнцем камни садовой ограды, охватила меня. Отчего я не могу обнять кого-то, опалить своим жаром! А лучше раздвоиться самому, любить это другое существо, сгорая вместе с ним. В этом не было уже ни стремления к смутному идеалу, ни прекрасного неосознанного вожделения — страсть, как вышедшая из берегов, неистово бурлящая во всех оврагах река, захлестнула сердце, и оно стучало громче и безумней грохота горных водопадов.
Я побрел к реке, мне всегда нравились вода и мягкое движение волн. Река текла спокойно, белые кувшинки подрагивали в такт течению, волны лениво, набегая друг на друга, растекались на песке, среди потока с островков спускались в воду длинные пряди травы. Казалось, берег улыбается. Стояла тишина, звучал лишь шепот воды.
Здесь росли высокие деревья, их тень и речная прохлада освежили меня, я улыбался. Подобно той Музе, что живет в нас и, заслышав мелодию, раздувает ноздри и вдыхает гармоничные созвучия, я бессознательно всем существом вбирал в себя радость всей природы. Я смотрел на облака, плывущие по небу, на бархатистую, позолоченную солнцем прибрежную траву, слушал, как плещет вода, и перешептываются, качаясь без ветра, верхушки деревьев. Один, восторженный и одновременно спокойный, я чувствовал, как растет под ласковой силой природы сладострастие, и призывал любовь! [111]
111
Флобер описывает чувства героя почти в тех же словах, что и Шатобриан в «Рене»: «Я спускался в долину, я поднимался на гору, призывая к себе всей силой желания идеальный предмет будущей страстной любви. Я лобзал его, открывая уста свои ветру; голос его слышался мне в голосе потока. Этим воображаемым призраком становилось все — даже звезды небесные, даже жизненное начало Вселенной» (перевод Н. Рыковой).
Губы дрожали, словно чувствуя дыхание других уст, руки тянулись с объятиями, глаза искали в изгибах каждой волны, в пышных складках облаков соблазнительные откровенные очертания, душа захлебывалась нежной гармонией, я ворошил себе волосы, гладил руками лицо и с наслаждением вдыхал запах своих волос. Опустившись на мох под деревьями, я желал еще большей неги, хотел изнемогать от поцелуев, стать трепещущим на ветру цветком, пропитанным речной влагой берегом, пронизанной солнцем землей.
Идти по траве было приятно, я с наслаждением ступал по нежному шелковистому ковру, и каждый шаг отзывался во мне незнакомым блаженством. На дальних лугах паслись табуны — лошади с жеребятами, — ржание и быстрый топот доносились оттуда. В долине большими округлыми волнами разбегались от холмов пригорки. Река вилась, пряталась за островами и появлялась вновь среди травы и тростника. Во всем была красота, все казалось счастливым, следовало своему закону, шло по своему пути. Я один был болен, и, обуреваемый желаниями, смертельно мучился.
Внезапно я бросился прочь, вернулся в город, пробежал по мостам, оказался среди улиц, площадей. Рядом шли женщины, их было множество. Сказочно прекрасные, они быстро скользили мимо. Никогда еще я не видел так близко их блестящие глаза, легкие движения диких ланей. Чудилось, герцогини выглядывали из-за расшитых гербами занавесок экипажей и призывно улыбались мне, обещая любовные ласки на шелковом ложе; дамы в прозрачных шарфах склонялись ко мне с балконов и шептали: «Люби нас, люби!» Все женщины страстно тянулись ко мне, любовь сквозила в их движениях, во взглядах, в самой их неподвижности.