Мемуары дипломата
Шрифт:
В лице Палеолога я потерял старого друга и коллегу, с которым в течение трех критических лет я был тесно связан и на лойяльное сотрудничество которого в деле защиты общих интересов, столь дорогих нам обоим, я мог всегда рассчитывать. Мне было также очень грустно прощаться с моими новыми друзьями Виллом Торном и Джемсом О'Греди. Это были блестящие типы британских рабочих, и я надеялся, что они произведут впечатление на рабочих депутатов в Совете и заставят их понять, что мы не воюем с германцами ради империалистических или капиталистических целей. Но эти депутаты не были настоящими рабочими; они были только демагогами. О'Греди сказал Торну после своего первого посещения Совета: "Посмотрите на их руки. Ни один из них не посвятил во всю свою жизнь и одного дня честному труду". Они покинули Петроград в очень подавленном настроении от того, что видели как на фронте, так и в тылу.
Посетив однажды после полудня в конце месяца Терещенко, я нашел его на совещании с тремя новыми министрами-социалистами: Церетели, Черновым и Скобелевым; последние должны были попозже в этот день явиться на заседание Совета,
Обратившись вслед за тем к вопросу о наших соглашениях, он спросил: если Россия откажется от какого-либо из преимуществ, обеспеченных ей соглашениями, то готово ли будет правительство его величества сделать то же самое?
В ответ на этот вопрос я привел пересмотренный текст упомянутой выше нашей ноты, на передачу которого Терещенко я был уполномочен всего лишь два дня назад, заявив при этом, что хотя мы полагаем, что в этих соглашениях нет ничего такого, что противоречило бы принципам, провозглашенным русской демократией, однако мы готовы снова их обследовать, совместно с нашими союзниками, и если надо, то пересмотреть их. Это заявление доставило ему величайшее удовлетворение.
Союзные демократии, — продолжал он затем, — должны прийти к полному соглашению по вопросу о целях войны и об окончательных условиях мира. Согласно ли правительство его величества на конференцию для этой цели?
Я ответил, что это — вопрос, на который я не могу дать ответа, не посоветовавшись со своим правительством. И когда он затем стал настаивать на том, чтобы я высказал свое личное мнение, я сказал, что заявление, только что сделанное ему мною, показывает, что мы готовы сделать значительный шаг в указанном им направлении. Такое обследование наших соглашений необходимо было бы связано с обменом взглядов, но мое правительство могло бы предпочесть вести переговоры через своих послов в союзных столицах, а не на конференции.
Затем Церетели указал на необходимость поддерживать самый тесный контакт между двумя нашими демократиями посредством обмена визитов между представителями различных рабочих и социалистических групп в каждой стране.
Это желание, заверил я его, искренно разделяется правительством его величества, и я могу сказать ему, что г. Гендерсон, представляющий нашу рабочую партию в кабинете, уже находится в пути, направляясь в Петроград со специальной миссией. Он ответил, что это весьма удовлетворительно, но что здесь очень распространено то мнение, что правительство его величества не позволит приехать сюда представителям других групп, вроде г. Рамсея Макдональда. Не уполномочу ли я его сообщить Совету, что это не так, и что правительство его величества, напротив, предоставит г. Макдональду полную возможность к этому? Я сказал, что я не могу заверить его в этом, но что я сообщу его слова своему правительству. Я хотел бы быть совершенно откровенным с ним. Когда вопрос о приезде г. Макдональда в Петроград впервые был поднят Советом, то я был против этого, так как боялся, что его посещение может усилить пацифистское движение. Но на основании того, что я услышал после этого от г.г. Вандервельде и О'Греди, я переменил свое мнение, и так как я думаю теперь, что его посещение могло бы принести пользу, то я поддержу его предложение.
В заключение Церетели поднял вопрос об отколе германских социалистов от германского правительства. Я тотчас же сказал ему, что, по моему мнению, это — утопия. Германский народ до такой степени отождествляет себя со своим правительством как в отношении аннексионистской политики последнего, так и в отношении жестоких способов ведения войны, что мы могли бы заставить его восстать против своего правительства только путем военного давления или блокады. Здесь вмешался Чернов, заметив, что некогда и на революцию смотрели, как на утопию, и тем не менее она осуществилась. Я оспаривал правильность этого утверждения, говоря, что революция только пришла скорее, чем ожидалась. Церетели заявил затем, что мотивом, в силу которого он хотел бы, чтобы союзные и русские социалисты поехали в Стокгольм, является желание сказать германцам в лицо, что если они не начнут гражданской войны против своего правительства, то мы совершенно перестанем с ними считаться. Когда я, прощаясь, спросил его, может ли правительство рассчитывать на поддержку Совета в деле продолжения войны, он ответил утвердительно. Совет, — сказал он, — желает демократизации, а не деморализации армии.
Несколько дней спустя я получил следующую телеграмму от лорда Роберта Сесиля, исполнявшего в то время обязанности министра иностранных дел, по поводу приведенной выше моей беседы: "Ваше превосходительство говорили с большим мужеством и осторожностью при весьма затруднительных обстоятельствах. Я желаю выразить вам свое горячее одобрение".
Из трех министров-социалистов только Церетели, министр почт и телеграфов, произвел на меня благоприятное впечатление. Это был грузин, происходивший из княжеской фамилии, и лидер социал-демократов; при царизме он провел несколько лет в Сибири, будучи приговорен к каторжным работам. Будучи привлекательной личностью с утонченной душой, он внушал мне симпатию безукоризненной честностью своих намерений и прямотой характера. Подобно столь многим прочим русским социалистам, он был идеалист; но, хотя я не ставлю ему этого в упрек, он сделал ошибку, приступая к разрешению трудных проблем практической политики с чисто теоретической точки зрения. В двух его коллегах не было ни капли идеализма. Скобелев, министр труда, был также социал-демократ, державшийся очень передовых взглядов по вопросу о правах фабричных рабочих. Обладая нервным, возбудимым темпераментом и не будучи переобременен умом, он был довольно незначителен по своей наружности, и не произвел на меня впечатления человека, который когда-нибудь выдвинется. С другой стороны, министр земледелия Чернов производил впечатление человека с сильным характером и большими способностями. Он принадлежал к левому крылу партии социалистов-революционеров и отстаивал немедленную национализацию земли и раздел ее между крестьянами, не дожидаясь решения Учредительного Собрания. Он вообще считался опасным и ненадежным, и я нашел его весьма несимпатичным. Он был в числе русских эмигрантов, задержанных в Галифаксе, обстоятельство, о котором он не преминул мне напомнить.
Прежде чем продолжать свой рассказ, я нахожу нелишним сказать несколько слов о взглядах и целях различных политических группировок. Так называемая «буржуазная» партия была представлена главным образом кадетами и в меньшей степени некоторыми московскими промышленными группами. Она защищала энергичное продолжение войны и восстановление дисциплины в армии, склоняясь в то же время к тому, чтобы предоставить окончательное решение различных социальных и конституционных вопросов, возбужденных революцией, Учредительному Собранию. Однако она хотела, чтобы это собрание открылось только после того, как местные выборы во вновь организованные земства и городские думы создадут необходимый аппарат для организации и контроля над всеобщими выборами.
Из социалистических групп социалисты-революционеры, лидером которых был Керенский, были представителями деревни в отличие от социал-демократов, вождем которых был Церетели, и которые представляли интересы городского пролетариата. Лозунг первых всегда был "земля и воля". В конце минувшего и начале нынешнего века они приняли террор в качестве оружия для достижения своих целей. После убийства великого князя Сергея Александровича в 1905 г. террористическая тактика прекратилась, и политические убийства, каким было убийство Столыпина в 1911 г., стали скорее исключением, чем правилом. С другой стороны, социал-демократы после съезда, состоявшегося в Лондоне в 1903 г., на котором сторонники Ленина победили своих противников при голосовании по вопросу о партийной организации, раскололись на меньшевиков и большевиков, хотя их было бы более удобно называть умеренными и крайними. Первые, подобно большинству социалистов-революционеров, отстаивали сотрудничество с передовыми либералами для свержения царизма, а теперь, когда эта цель была достигнута, они стремились к учреждению демократической республики. Напротив, большевики не хотели иметь ничего общего ни с какой буржуазной группой, какою бы передовой она ни была. Массы считались только с ними, и именно к рабочим и крестьянам они обращались за поддержкой, необходимой Для осуществления их программы — установления диктатуры пролетариата и преобразования всего общественного строя. Их лозунг был с самого начала: "вся власть Советам". Ни меньшевики, ни социалисты-революционеры не соглашались присоединиться к этому лозунгу, но те из их членов, которые занимали посты министров, признали тем не менее свою ответственность перед Советом и неизменно давали ему отчет во всей своей официальной деятельности. Однако умеренные обеих социалистических групп никогда не забывали, что, несмотря на разногласия, отделяющие их от большевиков, они были и остались «товарищами» и что они, таким образом, ближе к большевикам, чем к своим либеральным коллегам по работе. Хотя они соглашались с этими последними по вопросу о предоставлении Учредительному Собранию решения всех основных вопросов, однако же, они были приведены ходом событий к тому, что предвосхитили некоторые из этих решений.
Что касается войны, то как меньшевики, так и социалисты-революционеры отстаивали быстрое заключение мира без аннексий и контрибуций. Однако существовала небольшая меньшевистская группа, руководимая Плехановым, которая призывала рабочие классы к сотрудничеству с целью достижения победы над Германией, так как только эта победа может обеспечить России вновь завоеванную свободу. С другой стороны, большевики были всецело «пораженцами». Войне, как это заявлял Ленин на конференции в Кинтале в 1916 г., необходимо положить конец какими бы то ни было средствами и какою бы то ни было ценой. Необходимо путем организованной пропаганды побудить солдат обратить свое оружие не против своих братьев в рядах неприятеля, но против реакционных «буржуазных» правительств в своей собственной и в других странах. Для большевика не было ни родины, ни патриотизма, и Россия была лишь пешкой в той игре, которую играл Ленин. Для осуществления его мечты о мировой революции война, которую вела Россия против Германии, должна была превратиться в гражданскую войну внутри страны; такова была отныне конечная цель его политики.