Мемуары
Шрифт:
Отец в это время находился в Вильно. Он занимал там место председателя суда.
Возвращаясь на каникулярное время в Варшаву, он еще ничего не знал о случившемся. Переправляясь на пароме через Вислу, между Прагой и Варшавой, он спросил у паромщика, нет ли чего-нибудь нового, и тот рассказал ему о смерти сестры.
Отец не хотел верить рассказу, и уже потом воевода сообщил ему все остальные подробности этого несчастья. Он упал на пол в зале, и я видел, как слезы хлынули у него из глаз.
Домик моей сестры был перенесен в лес и сохранен как реликвия. День ее смерти, четверг, был долго для нас днем траура, и мы проводили его в религиозных размышлениях, а мать
Княгиня Анна Сангушко, дочь княгини Сапеги, жены литовского канцлера, также принадлежала к числу обитателей Повонзков. Позже там поселилась и жена Северина Потоцкого.
Мать часто бывала у них в доме, где устраивались всякого рода развлечения. Между прочими у них ставили оперу под названием «Земира и Азор».
В одном из актов этой оперы на сцене появлялись и две из моих сестер с девицей Нарбут. Сцена представляла заколдованный замок, где сестры должны были утешать горюющую Земиру.
После смерти сестры эту оперу поставили в варшавском театре. Мать пожелала посмотреть ее, но во время того действия, о котором я только что сказал, она не могла сдержать себя, с ней случился припадок такого отчаянья, что она должна была уехать из театра, несмотря на все старания княгини Сангушко ее успокоить. Я присутствовал при этой тяжелой сцене. Спустя некоторое время все вошло в свою колею, как обыкновенно и бывает на свете, снова начали собираться в Повонзках. Опять пошли празднества, и колония увеличилась новыми членами. Графиня Тышкевич, дочь княгини Понятовской, урожденной Кинской, племянницы короля, была принята нами очень торжественно. Она была большая приятельница матери; об этом я скажу после.
В молодости она лишилась вследствие какой-то болезни одного глаза, и ей вставили стеклянный, тем не менее она была очень красива и любила мужские удовольствия (охоту, верховую езду). Желая выказать чем-нибудь свою признательность моей матери, г-жа Тышкевич придумала поставить в Повонзках комедию под названием «Пятнадцатилетний влюбленный». Она одела мужской костюм и играла роль этого влюбленного, а моя вторая сестра изображала предмет его страсти. Театр был устроен в овчарне. Госпожа Тышкевич, уже переодетая в мужской костюм, приехала туда верхом. После представления был устроен легкий ужин.
Ставили пьесы также и у княгини Сапеги, жены канцлера. Однажды у них поставили оперу «Колония», и роли исполнялись княгиней Радзивилл, урожденной Пшечдецкой, часто приезжавшей к нам в Повонзки и обладавшей между прочим прекрасным голосом, затем моей матерью, господином Война, который впоследствии был послом в Риме, и артиллерийским генералом Брюлем.
Другой раз была поставлена «Андромаха». Роль Андромахи играла молодая княгиня Сангушко, только что вышедшая замуж; она была очень приятной и доброй, но немного легкомысленной и брала уроки у одной знаменитой парижской драматической актрисы. Роль Гермионы исполняла другая княжна Сангушко, впоследствии княгиня Нассау. Ореста играл князь Казимир Сапега, бывший потом маршалом Конфедерации 3 мая. Пира играл швейцарец, по имени Глэз, его доверенного — князь Каликст Понинский. Трагедия эта не произвела на меня никакого впечатления. Помню только, что князь Сапега был одет греком, а Глэз — римлянином.
В Варшаве меня часто посылали к воеводе для присутствования при совершении его туалета, как было принято в то время. Когда я отправлялся к нему, меня напомаживали, напудривали, завивали; все это было очень неприятно моей матери, не любившей видеть меня в таком обезображенном виде. Однажды, в день праздника Тела Господня, я отправился к деду. Во дворе
Новый траур омрачил эти годы. Едва только мы стали оправляться от нашей первой тяжелой утраты, как умер мой дед, и все удовольствия прекратились. Он был похоронен в церкви Святого Креста.
Смерть его вызвала всеобщее сожаление. В особенности горевала его дочь, княгиня Любомирская, которая, проживая в Варшаве, не покидала его до последней минуты. Князь Михаил и князь Август, воевода Рутении, были два брата, полвека игравшие большую роль в нашей стране.
Смерть князя Михаила, о которой я упомянул выше, была, по мнению всех, достойна человека его качеств. Я не уверен, однако, не играло ли тут некоторую роль его тщеславие. Он обратился с прощальным словом ко всем домашним и до последней минуты старался показать, что не испытывает ни страха, ни беспокойства.
Воевода же умер просто и естественно. Ежедневно, после обеда, он играл партию в «triset», игру, очень похожую на вист, которую играли всегда вчетвером. Обыкновенно приходил принимать в ней участие и папский нунций. До последней минуты князь оставался верен этой своей привычке и даже, уже очень ослабев, все же заставлял одевать себя, чтобы идти играть. В самый день смерти он, как всегда, поздоровался с епископом Аргетти, который был впоследствии кардиналом, и извинился, что немного опоздал. Так как у него уже начинало темнеть в глазах, то он спросил, почему не зажгли свеч, хотя зал и был освещен, как всегда. В это время княгиня Любомирская находилась в своих покоях во дворце, в припадке ужасного отчаянья, и не могла сойти в зал, где была моя мать со всей семьей. Все в доме, до последнего слуги, собрались в глубоком молчании. Князь, сидевший в кресле для больных, повернулся к доктору Барту, который никогда не отходил от него и спросил по-немецки: Wie lange wird's dauern? (Долго ли это будет продолжаться? (нем.)).
Доктор прощупал у него пульс и отвечал:
— Я думаю, еще полчаса.
Князь извинился тогда, что не может долее составлять партию нунцию, и велел перенести себя в свою спальню, куда за ним последовал и прелат, который тут же, взяв руку князя, стал читать отходную над умирающим. Когда он произнес слова псалма: «Боже мой, Тебе отдаю дух мой», князь сжал его руку и испустил последнее дыхание. Тут поднялись долго сдерживаемые плач и рыдания в толпе, проникнувшей во дворец и окружавшей его.
Затем были приняты меры относительно раздела огромного состояния деда, которое должно было быть разделено на две части. Князь Любомирский, муж дочери воеводы, назначил кого-то со своей стороны, чтобы составить этот семейный договор, а мой отец уполномочил от себя для этой цели Иосифа Шимановского, и все прекрасно устроилось.
В то время, когда умер воевода, отец мой был еще в Вильно, исправляя вторично обязанности председателя суда в Литве. Он горячо отдавался исполнению своих обязанностей. Многих судей упрекали тогда в том, что они неправильно постановляют обвинительные приговоры, либо ради потачки другим, либо из чувства личной мести. Вице-президентами суда были тогда: в Гродно — Швейковский, весьма замечательный человек, а в Вильно — Нарбут, отец девиц, воспитывавшихся в доме моих родителей. Я слышал, что в то время, когда отец служил в суде, возник процесс между одним дворянином и администрацией над имениями моего деда, и дворянин выиграл дело, а князь был признан неправым.