Мемуары
Шрифт:
Епископ Лангр не отказался от его дружбы, и так как он знал, что Месье Принц с некоторого времени вознамерился волей-неволей получать все, что хотел, для себя или для своих ставленников, он счел его способным сделать и для него то, что он уже проделывал для бесконечного множества других. Итак, их интересы требовали того, чтобы они объединились против Кардинала; здесь Месье Принц чувствовал себя в такой безопасности, что даже счел себя неуязвимым. Резко разорвав отношения по всему фронту с этим Министром, он настолько ожесточился против него, что этому не видно было конца, пока Королева не заставила его остановиться.
Нужно было для этого или подкупить Епископа Лангра, с кем Кардинал заигрывал уже в течение некоторого времени, снова обещая ему, что Король испросит для него в Риме так желанную им шапку, нужно было, говорю я, найти средство или забавлять его и дальше, или, по меньшей мере, разрушить доверие к нему его мэтра Герцога д'Орлеана, дабы вынудить этого последнего одобрить решение, принятое против Принца де Конде. Никто не осмеливался привести его в исполнение без согласия Герцога. Опасность была слишком велика, этим шагом можно было восстановить все Государство
/Три партии./ Существовало тогда три партии в Государстве — партия Двора, обычно называвшаяся партией Мазарини, партия Принца де Конде и партия Парламента, отмеченная названием Фрондеров (fronde — (фр.) праща). Такое название было дано этой партии потому, что в разгар гражданской войны некоторые члены этого Корпуса считали недостаточными жуткие постановления против Кардинала; они настаивали на мнении, что надо для окончательной его погибели применить к нему их привычную тактику, когда они забрасывали своих собственных собратьев грязью. Их поведение исходило из того, что кое-какие члены этого достопочтенного Корпуса находили других его членов недостаточно страстными, и вообще ведение всех дел чересчур мягким.
Первая из этих партий была составлена по большей части из Куртизанов, вторая — из огромного количества боевых Офицеров и даже наиболее уважаемых, третья — из Герцога де Бофора, Коадъютора (Коадъютор — епископ, помощник Архиепископа Парижа с установленным правом «наследования») Парижа, кто был братом Герцога де Реца, и из всего Народа этого великого Города. Его обитатели не знали, по правде, чего они хотели, а если и знали, они думали, конечно же, единственно о том, как бы поддержать мир. Они уже испытали столько горестей во время гражданской войны, что, хотя длилась она не более шести недель, им потребовалось больше шести лет, чтобы хоть как-то от них оправиться. Но это слово — подати, ненавистное для населения, а Парламент ловко еще и увеличивал ужас перед ним, распространяя слухи, будто Кардинал все собранные деньги отсылал в Италию, делало их столь доверчивыми ко всему, что им пытались навязать, а их простота заводила их так далеко, что они действительно верили, что все подати целиком отменят, как только в дело вмешается Парламент,
Так как это очень много — иметь на своей стороне народ, почти равный по численности всему остальному Королевству, Кардинал, знавший, что он нелюбим Парламентом, осознавал также и то, что едва Принц де Конде будет арестован, как этот Корпус воспользуется удобным случаем, чтобы его погубить, старался не только отстранить от него Герцога де Бофора и Коадъютора, но еще и настолько рассорить их с Принцем де Конде, дабы они удержали Парламент в исполнении долга, обрадовавшись тому, что с ним произойдет. Это было для него довольно трудно по поводу первого, поскольку отвращение, сохраненное им к тюрьме, где с ним обходились весьма неделикатно, было еще настолько живо в нем, что он не мог без ужаса слышать упоминания о Кардинале; и хотя Его Преосвященство подумывал отдать одну из своих племянниц за его старшего брата, что вроде бы, по его мнению, должно было бы их примирить, это производило до сих пор столь мало эффекта, что тот желал ему такого же зла, как и прежде. Что до Коадъютора, то его душа была не лучше расположена в пользу Кардинала; так как он не просто мечтал о пурпуре, но еще и о том, как бы содрать его с Министра, чтобы натянуть на себя, он испытывал к нему такую же зависть, как влюбленный к счастливому сопернику. Впрочем, он не особенно был доволен и Королевой, она недостаточно хорошо приняла его предложение услуг, с каким он явился к ней в день баррикад; либо она знала его амбициозность и способность скорее разжигать беспорядки, чем он усмирять, или же она просто была в дурном настроении из-за того, что тогда происходило.
/Ложное покушение./ Эти трудности, отбившие бы охоту у кого угодно, кроме Кардинала, нисколько его не обескуражили. Так как в области коварства и мошенничества он вряд ли уступил бы кому-нибудь первенство, он додумался до одной штуки, до какой, может быть, никто бы не додумался. Он расставил ночью людей, и они нанесли выстрелы из мушкетона по карете Месье Принца, когда она переезжала через Новый Мост. По счастью, его внутри не было, но один из его лакеев (он их сам так назвал, и я распрекрасно могу сделать то же самое после него) был там ранен; он уверился, по всей видимости, (а Кардинал был в восторге, что он это заподозрил) что его хотели убить. Тем не менее, он не знал, от кого это могло исходить, по меньшей мере, если это не исходило от Министра. Он считал, что никогда никого не обижал, если только не его; но Его Преосвященство, в чьи планы не входило оставлять его в этом мнении, вскоре из всего этого выкрутился, чтобы уверить его, насколько далеко он был от этого дела, и с какой уверенностью должен был бы обвинить в этом покушении Коадъютора; он подкрепил свою клевету некоторыми обстоятельствами, способными прекрасно запечатлеться в мозгу Принца; эти обстоятельства состояли в том, что при одном разговоре Принца с высокородными особами он немного позубоскалил насчет Коадъютора. Он прошелся по его поводу, заметив, что его скорее можно принять за влюбленного, чем за святошу, и так как правда оскорбляет более жестоко, чем все остальное, и даже только видимость производит частенько тот же эффект, что и правда, этот Принц поверил, тем более, что это было правдой, а он еще и знал из надежного источника, каким образом его слова были переданы
Этого было достаточно Принцу, чтобы, поверхностно осудив Месье де Реца, тут же его и приговорить. Он громогласно предал его проклятию, и когда дело стало известно Коадъютору, и этот Принц даже не пожелал принять его оправдания, из страха подвергнуться его насилию, слухи о котором были распространены повсюду, он нашел покровителя в персоне Кардинала. Его Преосвященство немедленно воспользовался этим обстоятельством, поскольку увидел, как тот нуждается в нем. Они объединились против Принца, и так как Коадъютор принадлежал к друзьям Герцога де Бофора, он пообещал этому Министру, заключая с ним договор, что привлечет к ним Герцога, если сможет. Он пообещал ему также, что если он этого сделать не сможет, то все-таки ручается, что Герцог никогда не примет партии Принца против него. Месье Кардинал был доволен этим обещанием, и увидев, что ему нечего больше бояться с этой стороны, не задумывался уже ни о чем ином, как об исполнении столь давно запланированного переворота. Все было исполнено весьма ловко, когда Принц менее всего этого опасался. Этот Министр нашел удобный случай собрать трех Принцев вместе; под предлогом дела, якобы имевшегося у Графа де Матиньона в Совете, он втихомолку внушил этому Графу, что не только тот должен молить Месье де Лонгвиля присутствовать там, но еще и заклинать его вызвать туда своих родственников. Они явились туда, ни о чем не подозревая; там же они были и арестованы, и препровождены в Замок Венсенн, где Кардинал дал им в охранники Деба (принцев охранял маркиз Ги де Бар. Одно ли это лицо с тем Деба, о котором говорилось выше, и о ком будет говориться ниже (осада Мурона), я не знаю — А.З.), кто был отборным Гасконцем. Он был моим товарищем, пока я находился при Его Преосвященстве, и никогда человек не мог найти лучшего секрета внушить к себе уважение публики. Каждый считал его неспособным на обман; даже те, кто не вполне разделяли мнения Кардинала, замечали, говоря об этом Деба, что он опровергает поговорку, поучающую нас, что каков мэтр, таков обычно и слуга. Но, наконец, после того, как он столь блестяще играл свою роль в течение некоторого времени, он показал, что мы еще недостаточно доверяем этой поговорке; в самом деле, он подхватил сто тысяч экю, что доверил ему Граф де Селанбер, Наместник Арраса, ставший впоследствии Маршалом Франции под именем Мондеже (Жан де Монтежё, граф Шулемберг — А.З.).
/Арест./ Добродушный Гитто, Капитан Гвардейцев Королевы, вместе с Комменжем, его племянником, были теми людьми, что арестовали трех Принцев, и так как была опасность, как бы их не спасли по дороге, Его Преосвященство пообещал Графу де Миоссану, Лейтенанту Роты Стражников Охраны Короля, что стоит ему довезти их до доброй гавани — тюрьмы, и он обеспечит ему жезл Маршала Франции. Это его мы видели потом Маршалом д'Альбре, отборным Гасконцем с непомерной амбицией; так эта честь, что вручается обычно в вознаграждение за великие свершения, досталась ему всего лишь за два лье пути, что он проскакал рядом с каретой, скрывавшей трех пленников. Но не надо этому удивляться. Он был из тех людей, кому все удается, и кто, воспользуюсь тем выражением, каким обычно обозначают счастливого человека, родился в рубашке. Он носил поистине прекрасное имя, а ведь имя д'Альбре таково, что никакое другое не может и сравниться с ним; если бы оно ему действительно принадлежало, все д'Альбре были бы обесчещены во времена, когда еще оставались настоящие; но так как существует большая разница между незаконными и законными потомками, не следует удивляться, если тот, о ком я говорю, показывал себя менее деликатным, чем те, кто происходил по прямой линии.
Как бы там ни было, я не слишком неправ, как мне кажется, сказав, что он родился в рубашке, поскольку в юности, совсем уже готовый вернуться в свою провинцию из-за отсутствия денег, он нашел одну Даму, настолько хорошо платившую ему за определенные услуги, какие он ей оказывал, что у него появилось, на что купить себе Роту в Гвардейцах. Он получил еще и множество других благодеяний; одним словом, именно ей он был обязан своей удачей. Правда, он не разводил деликатностей, а это, разумеется, заслуживало, чтобы она платила ему лучше, чем когда бы она принесла ему в дар свою первую любовь. Так как она, видимо, любила расу незаконных сыновей, до него она имела в любовниках человека из ее собственного дома. У нее было даже множество других любовников, вне зависимости от того, незаконные они были, либо законные.
/Благоразумный муж./ Все были готовы сказать об этом ее мужу, кто был первостатейным героем, но так как не было надобности говорить ему об этом, чтобы он узнал что-то новое, а он полагал, что в такого сорта положениях гораздо лучше изображать слепца, чем казаться особенно ясновидящим, он отвечал тем, кто, дабы разговаривать с ним более предусмотрительно, заводили речь издалека, и как бы желали говорить о ком-то другом, а не о нем самом, что, на его взгляд, если уж ему досталась жена кокетка, он найдет столь дурным, когда ему на это укажут, что, вместо всякого вознаграждения таким сердобольным людям, он просто нацепит их на свою шпагу. Большего и не требовалось для любителей побеседовать, чтобы они спрятали подальше свои комплименты. Они добросердечно констатировали, что он никогда не разрогоносится, как это порой намереваются сделать люди, убивающие любимцев своих жен; но пусть они претендуют на все, что им заблагорассудится, я не нахожу, что этим они намного разрогоносились. Я нахожу, напротив, что вместо того, чтобы вытащить себя из трясины, они погружаются в нее все глубже и глубже, по самые рога. В самом деле, это не что иное, как самому же разглашать о собственном бесчестье, и, как с большой солью сказал изобретатель ныне общеизвестной поговорки — из Cornelius Tacitus становиться Cornelius Publicus (Cornelius Tacitus, Cornelius Publicus — игра слов на совершенно достойных и, к тому же, исторических именах из Древнего Рима — в переводе с латыни — Скрытно Рогатый и Рогатый Публично).