Мемуары
Шрифт:
/Наказание Шабо./ Осада, организованная сразу же, как Паллюо увидел, что ничего не добьется от защитников крепости мягкостью, стала причиной того, что Герцогиня де Лонгвиль оттуда выехала, как и рекомендовал ей Принц де Конде; она удалилась в Бордо вместе с Герцогами де Немур и де ла Рошфуко; Принц де Конти уже явился туда и поддерживал там некоторое время обитателей в добром отношении, какое они ощущали к его брату. Я говорю некоторое время, потому что Кардинал нашел в конце концов средство переманить его на свою сторону, точно так же, как и Графа д'Оньона; впрочем, я расскажу об этом через один момент. Вояж Короля вовсе не произвел того действия, на какое возлагала надежду Королева, его мать. Она рассчитывала, прежде чем отправиться из Парижа, что его присутствие заставит бунтовщиков вернуться к исполнению долга, и особенно жителей Бордо, кому Ее Величество уже столько раз прощала в других обстоятельствах, что у них были все поводы бояться, если они и дальше будут упорствовать в этом новом восстании, как бы для них не осталось больше никакого милосердия. Но либо присутствие Месье Принца помешало им сделать то, что они, может быть, сделали бы, если бы он удалился, или же лесть, какую он ловко умел рассыпать, когда речь заходила о его интересах, настолько подогрела их чувства к нему, что куда там сложить оружие, они показали себя такими активными и яростными в их бунте, что Королю пришлось уехать, так ничего и не сделав. Правда, его обязало к этому еще и то, что Шабо, кто принял имя Герцога де Роана, женившись на наследнице этого великого Дома, поднял провинцию Анжу против Его Величества. Он был там Наместником, и так как следовало бояться, как бы он не закрыл проезд, когда ему будет угодно вернуться, Король развернул свои армии против этого нового бунтовщика, кого он не замедлил привести в чувство. Маршал д'Окенкур отобрал у него под носом Пон де Се, а когда он осадил его самого в столице его Наместничества, Герцогу не
Маршал д'Окенкур, осуществивший это завоевание и безупречно там послуживший, претендовал обогатиться на останках достояния Герцога и попросил его Наместничество; Кардинал ему отказал, хотя и нуждался в нем. Тем не менее, он ему сказал, дабы тот нашел его отказ более сносным, что он ему отдал бы его от чистого сердца, если бы Королева не пообещала Графу д'Аркуру предоставить первое же освободившееся Наместничество над провинцией; ни в коем случае нельзя было отказать ему после великих услуг, оказанных им Государству; не говоря о том, что он сделал в Италии, и что никогда не умрет в памяти людей, он еще недавно склонил всю Нормандию к повиновению Королю, так что получил Наместничество над ней в те времена; но так как по мирному договору требовалось вернуть его Герцогу де Лонгвилю, кому оно принадлежало, будет совершенно справедливо вознаградить его за эту потерю, и теперь же, когда представился удобный случай. Кардинал говорил о том, что произошло во время первой войны в Париже. Как бы там ни было, Маршал, совершенно убежденный, что речь шла о его собственной пользе, находя, что существовала некая справедливость во всем этом, не осмелился ничего сказать, хотя с тех пор у него навсегда осталась тайная досада из-за того, что ему вот так отказали.
/Бофор против Немура или Герцоги-враги./ Когда провинция Анжу была усмирена в такой манере, Король поднялся по реке Луаре, узнав, что произошел раздор между Герцогом де Бофором и Герцогом де Немуром, кого Принц де Конде отправил из Бордо, дабы он стал во главе семи или восьми тысяч человек, маршировавших к этой реке. Герцог д'Орлеан направил туда примерно столько же под предводительством Герцога де Бофора, и эти два Корпуса соединились. Эти два Герцога были близкими родственниками, но никогда не уживались вместе. У них постоянно шел спор о превосходстве, потому что в те времена подобные вещи не были еще упорядочены, как это сделано сегодня. Покойный Король, чтобы заставить раскаяться Герцога де Вандома в кое-каких обязательствах, в какие он вступил в ущерб своей службе, никогда не желал присудить ему старшинство ни над Принцами Савойского Дома, ни над Принцами Дома Лотарингского. Это часто порождало ссоры между теми и другими. Принцы обоих этих Домов считали себя обязанными тем более отстаивать их право, что Его Величество не захотел объясниться по этому поводу. Они даже верили, что он не делал этого лишь из стремления сохранить за собой в полной мере прозвание Справедливый, данное ему со времени его восшествия на Престол. Им казалось, если и должна была существовать какая-либо разница между ними и Бастардами Франции, то она должна быть совершенно в их пользу. Герцог де Немур, представитель Савойского Дома, более чем кто бы то ни было другой, был настроен в этих чувствах и держался настолько же гордо, будто не прошло и двух дней, как он вышел из Императоров, чем всегда похваляются Принцы его Дома; он с трудом переносил, когда человек, кого он почитал ниже себя по всем статьям, имел дерзость не только оспаривать у него превосходство, но еще и желать утвердить его за собой. Правда, Герцог де Бофор не имел ничего сравнимого с ним во многих вещах, но, наконец, он стоял на своей ступени, где каждый привык строить из себя мэтра; итак, если другой находил возражения на его претензии, он ничуть не меньше находил со своей стороны возражений его амбициям, того, кого он рассматривал всего лишь как Младшего сына Герцогского Дома, кто даже до возведения его Императором в Герцогское достоинство был только Графом де Мориенн. Он не желал вспоминать из страха получить чрезмерное уважение к нему, что эти Графы, кого он притворно презирал, все-таки были прямыми потомками Витикина, Герцога Саксонского, от кого самые великие Дома Европы, то есть, Суверенные Дома, занимающие сегодня самое высокое положение, стараются вывести свое происхождение. Он боялся, если он это припомнит, быть обязанным склонять флаг перед Немурами, он, происходивший всего-навсего от Бастарда Франции, чьи предки по прямой линии считали себя польщенными, точно так же, как наиболее великие Принцы, числиться потомками того же самого Витикина.
Вот что было причиной споров между этими двумя Герцогами, и так как Герцог де Бофор командовал Войсками Герцога д'Орлеана, что присоединились, как я уже сказал, к Войскам Принца де Конде, они были готовы во всякий день сами перейти к рукопашной схватке, одни против других, потому что считали себя обязанными разделять интересы их Генералов. Король не мог прибыть к их расположению так скоро, как он бы, разумеется, желал. Затруднение, с каким он столкнулся, заставляя открывать перед собой ворота городов, попадавшихся на его пути, было тому причиной. Он вошел в Блуа лишь после того, как заключил с горожанами договор, что остановило его, по меньшей мере, на два или три дня. Он положил еще больше трудов на убеждение обитателей Орлеана, вовсе не захотевших отворять ворота.
/В поисках Росне./ Проезжая по этой стране, я выспрашивал новости о Росне, чье скверное поведение всегда, сильно меня беспокоило. Хотя протекло уже несколько лет с тех пор, как он нанес мне оскорбление, я его еще не забыл. Напротив, я решил отомстить за него, как только смогу, но то, что мне сообщили, никак меня не удовлетворило; я узнал, что он показывался здесь время от времени, и как человек, по чьему следу идут все стражники провинции. Это побудило меня спросить у тех, кто так со мной о нем говорил, не отягощали ли его какие-либо дела. Они мне ответили, что не знают за ним никакого дела, разве что однажды он разругался с одним прохожим; ходит слух, будто именно из-за этого он отсутствовал, потому как этот прохожий, тогда еще совсем молодой человек, остался у него в душе и в памяти всех людей страны, как такой приятель, кто рано или поздно сыграет с ним какую-нибудь дурную шутку. Я признал по этим разглагольствованиям, что прохожим был не кто иной, как я сам, а когда я у них спросил потом новости о Монтигре, они мне поведали о его отъезде в Тулузу, где ему предстояло выдержать процесс против Росне; они сутяжничали друг с другом, уж и не знаю, сколько времени, пока некое постановление Сеньоров Маршалов Франции, вмешавшихся между ними, не смогло положить конец их раздорам; все боялись, как бы Монтигре не проиграл этот процесс, потому что он был честным человеком и будет начисто разорен, если такое с ним случится. Он обязал меня слишком доброй милостью, чтобы я не был чувствителен ко всему, что его касалось. Я ему тотчас же написал с предложением услуг моих друзей в этой стране, так же, как и денег. Я спрашивал его в то же время, не показался ли там Росне, дабы ходатайствовать против него; я решил занять позицию в соответствии с его ответом, немедленно, как только мой долг мне это позволит, но новости, какие я от него получил, не принудили меня утруждаться. Он меня извещал, что не видел больше Росне, словно оборотня, он не мог мне сказать, в какой части света тот обитает, но ему бы очень хотелось, ради его собственного покоя, чтобы я отнял у того желание жаловаться, точно так же, как и желание показываться среди честных людей. Я восхищался силой страха и тем, на что она была способна. Однако, так как я постоянно осведомлялся об этой лесной Сове, любившей исключительно потемки, я узнал пять или шесть месяцев спустя, что он не только выиграл свой процесс, но что Монтигре, приговоренный к возмещению убытков более, чем на десять тысяч экю и к уплате судебных издержек, там же на месте умер от горя.
Я сожалел о нем, как и должен был после всего, что он для меня сделал — но так как не существует лекарства от того, что с ним произошло, я успокоился, помолившись о нем Богу, и заказав по нему несколько Месс. Между тем, за маршем Короля последовали очень значительные события. Месье Принц, настолько же прекрасно зная, как и Его Величество, о разногласии, царившем между Герцогами де Бофор и де Немур, в то же время покинул Гюйенн, чтобы явиться примирить их своим присутствием. Каждый из них хотел командовать, но только при условии отстранения другого, и они были готовы во всякий день пистолетным выстрелом завершить их претензии, то есть, смертью одного из двоих. Маршал де ла Мейере, кого Король оставил в этой стране для сопротивления Принцу де Конде, дал ему о себе знать тотчас же по его отъезде. Хотя он и старался скрыть свой марш, так как он был чрезвычайно долог, он не мог не быть и чрезвычайно опасным. Проворство, какое он должен был проявить, если хотел прибыть достаточно вовремя, дабы устранить угрожавшую ему опасность (поскольку его армия была бы вскоре разбита, если бы эти два Герцога передрались друг с другом); проворство, говорю я, какого требовало это дело, не позволило ему взять с собой особенно много людей. Он шел днем и ночью, пытаясь ускорить свой марш; но, наконец, гонец Маршала его обогнал, Король отправил приказ всем тем, кого Кардинал бросил на Луару, направляясь в Пуатье, настолько хорошо охранять подходы к этой реке, чтобы они смогли его захватить живым или мертвым. Тот же приказ
/Клевета на Тревиля/ Кардинал всегда испытывал желание сделать одного из своих племянников Капитан-Лейтенантом Роты Мушкетеров Короля; он и расформировал-то эту Роту лишь в этих видах, надеясь, что когда ее больше не будет, Тревиль окажется более сговорчивым, чем до сих пор. Он распорядился передать ему тайком и не скрывал от него, что если тот не примирится с ним, он не должен ожидать когда-либо увидеть ее восстановленной. Тревиль, кто был так же горд в дурных оборотах судьбы, как и в добрых, нисколько не испугался этих угроз; он ответил говорившим с ним от имени Кардинала, что пока Королю нравится обходиться без Мушкетеров, он останется при Дворе без должности, но если Его Величество разберет желание снова поставить их в строй, он надеется, что Король воздаст ему по справедливости, вернув ему эту Роту, поскольку он сам не верит, что хоть когда-нибудь пренебрегал своим долгом. Этот ответ обескуражил Кардинала, и так как, когда у него один раз появлялось желание завладеть чем-нибудь, он не сдавался так скоро, он велел сделать ему множество предложений, что казались ему самому весьма соблазнительными, чтобы тот отрекся от своих претензий. Тревиль, не походивший ни на какого другого человека, даже и выслушать их не захотел. Его Преосвященство разгневался на него, а так как он имел наклонности, в каких обвиняют выходцев из его Страны, и он еще не растерял их за время своего пребывания во Франции, а именно, он любил мстить, он сделал все, что мог, лишь бы подвести того к какому-либо ложному шагу. Времена тому весьма способствовали — он имел близкого родственника в Парламенте, и если и не был настолько же любим, чем когда находился на службе Короля, бунтовщики уделили бы ему почетное место, дабы иметь а своих рядах человека его достоинств; но, так как сломить его преданность было не под силу любым дурным обращениям, каким бы его ни подвергали, он оставался нерушимо верен своему долгу. Кардинал не сдался и на сей раз, и зная, как частенько выдают за предателей людей, не менее преданных, чем он, особенно, когда обладают ловкостью приукрасить свои подозрения некой видимостью правды, он захотел внушить Королеве, будто Тревиль замешан в восстании Парламента. Он даже сказал ей, якобы узнал из надежного источника, что тот не только в самое скорое время должен присоединиться к бунтовщикам, но еще и увести с собой часть Полка Гвардейцев при посредстве своего родственника; нельзя было терять ни единого момента, нужно было им помешать, а, значит, немедленно их схватить; поскольку, если они почуют хоть малейшее веяние, один либо другой, что их подозревают, то смогут не только укрыться от должной кары, но еще и принять такие меры, что будут очень вредны для Государства.
Королева не всегда делала то, чего хотел Кардинал; итак, далеко не уподобляясь покойному Королю, кто сослал Тревиля за несколько дней до смерти Кардинала де Ришелье ради удовлетворения этого Министра, и кто, так сказать, не осмеливался вернуть его назад, пока этот Кардинал не закрыл глаза, она заняла позицию против него; она ответила ему, что слишком хорошо знала Тревиля, чтобы когда-либо заподозрить его в неверности; он был горд и даже подчас более, чем полагалось бы, поскольку надо научиться склоняться перед Могуществами, раз уж оказался при Дворе; но, хотя она и знала за ним этот изъян, она никогда не окажет ему несправедливости, поверив, будто бы он виновен в том, в чем обвиняют его в настоящее время. Кардинал, увидев себя как бы обвиненным в клевете, захотел оправдаться, а поскольку он не мог это сделать никаким иным способом, кроме как по-прежнему настаивая на том, что другой был виновен, и известие дошло до него из столь доброго источника, что ему просто невозможно во всем этом сомневаться, Королева не смогла помешать себе возразить ему, что он сам не верит тому, что наговорил, но был бы счастлив, когда бы другие этому поверили, дабы удовлетворить свою страсть; вот уже некоторое время она признает, что он унаследовал это от Кардинала де Ришелье; тот совсем не любил Тревиля; она почти догадалась о причине, какую он мог бы иметь, но эта причина казалась ей совершенно необоснованной, и как бы он ни поступил, она не верит, чтобы когда-либо подобная причина могла ей понравиться.
/Миссия Бемо./ Эти слова были столь сильны, что какое бы почтение он ни испытывал к Ее Величеству, он просто не мог остаться без ответа. Он захотел извиниться и сделал это в выражениях, настолько пришедшихся не по вкусу этой Принцессе, что она была обязана высказать ему еще гораздо более нелюбезные вещи, чем до сих пор. Он удалился в полном смущении и подавленности, и поскольку большие дела, какие он затевал тогда при Дворе, вынуждали его уехать на несколько дней, он оставил Бемо подле Ее Величества, чтобы примирить его с ней. Он ему приказал втолковать ей, что ее дурное отношение гораздо скорее заставит его покинуть Королевство, чем все постановления Парламента; не только вся Франция, но еще и вся Европа была убеждена, что она доверяет ему; однако, должно быть, это доверие было совсем маленьким, поскольку оно не смогло устоять против ловкости Беарнца; ему бы хотелось ради многих дел, чтобы Парламент и все остальные его враги узнали о том, что произошло, поскольку предлогом для их неповиновения служила исключительно ее предполагаемая доброта к нему; ничто не смогло бы лучше их в этом разубедить, чем та малая доля доверия, проявившаяся теперь к тому, что он ей говорил; и остальном, так как не существует ничего более прискорбного, чем человек, видящий себя мишенью всего великого Королевства, а главное, вся выплеснутая на него ненависть исходила только из того факта, что он с немного чрезмерно большой теплотой воспринимал интересы Ее Величества, он решил удалиться в Италию, поскольку лишен того вознаграждения, какого ждал за свои услуги — этим вознаграждением было лишь нравиться ей и доказывать ей, что ничто для него не равнялось тому, что касалось ее; он только даром потратил свое время, это ясно после того, что он увидел сегодня; он был от этого в отчаянии, но, тем не менее, не мог здесь ничего поделать, потому как, когда делают все, что могут, невозможно принудить к большему. Он, однако, приказал Бемо постоянно настаивать на заключении этих двух человек, а если он не сумеет добиться цели, пусть попросит, по крайней мере, эту Принцессу перевести их в какой-нибудь город подальше от Двора.
Бемо был счастлив послужить таким образом этому Министру. Он уже использовался им в нескольких других мелких делах, но так как никогда это не было связано с Королевой, ни даже с какой-нибудь особой, на сто шагов приближавшейся к ее положению, он держался от этого столь горделиво, что мне было совсем нетрудно распознать по его виду, что у него появился какой-то большой повод к радости. И правда, это мне показалось настолько явным, что хотя я прекрасно знаю, никогда и ни у кого не следует спрашивать о его секрете, тут я не удержался и сказал ему, что он неправ, скрывая добрую удачу от своих друзей, поскольку это лишает их всякой возможности повеселиться вместе с ним. Он прикинулся, будто не понимает, о чем я хотел сказать, и попросил у меня объяснений; я ему наивно объяснил все, что об этом думал. Он не пожелал посвятить меня в это дело и не слишком плохо поступил, поскольку, кроме того, что он обязан был хранить секрет, я не воздал бы ему особо великих почестей за радость по такому поводу, когда, как мне казалось, он должен бы скорее испытывать печаль. Действительно, это дело было совсем не к чести его мэтра, и каким бы способом он из него ни выпутался, он непременно оставит в нем и свою, по моему мнению. Как бы там ни было, я не смог из него вытянуть ничего другого, кроме того, что я вмешался в чужие дела, пожелав их разгадать, но из меня получилась скверная гадалка; он приложил все усердие к исполнению команд Его Преосвященства и не слишком здорово в этом преуспел — Королева по-прежнему отдавала справедливость Тревилю, и ее доброе мнение о нем уберегло его родственника, к кому она далеко не испытывала таких же милостивых чувств; Кардиналу ничего больше не оставалось, как осуществить свои угрозы. Он велел сказать этой Принцессе, будто бы возвращается в Италию; но он поостерегся доставить столько удовольствия Франции, что сохранило бы ей и многих людей и многие миллионы. В самом деле, гражданская война, разгоравшаяся в то время в Королевстве, полыхала только по его поводу или, по крайней мере, если сюда и привносились амбиции со стороны нескольких персон, таких, как Принц де Конде и кое-какие Члены Парламента, он все-таки удалил бы к ней главный предлог, если бы пожелал сдержать свое слово. Но он предусмотрительно не покинул место Первого Министра, где уже накопил множество денег и переправил их в Италию, и где намеревался скопить еще гораздо больше для утоления своей скупости. Итак, далеко не изменив своего поведения ради удовлетворения народа, жаловавшегося все громче, он все так же продолжал продавать освобождающиеся должности, какого бы рода они ни были. Он продавал даже такие, какие не продавались никогда, вроде поста Суперинтенданта Финансов, за который Маркиз де Вьевиль дал ему четыреста тысяч франков. Маркиз поверил, выплатив эту сумму, будто тот позволит ему действовать, как ему самому будет угодно, и он не замедлит после этого вернуть свой заклад; но Кардинал столь чувствительно дал ему по рукам, что если бы тот мог еще за всем уследить, то там не осталось бы вообще никакой прибыли для Маркиза. Его семейство действительно совсем от этого не разбогатело, и для него было бы гораздо лучше, когда бы он сохранил свои деньги и не имел такого доброго аппетита.