Меньше – значит достаточно: об архитектуре и аскетизме

Аурели Пьер Витторио

Эволюция города Нового времени немыслима без идеи частной собственности. С закатом феодализма благодаря возникновению предпринимательства люди приобрели индивидуальные права. В возродившихся средневековых городах обладание частной собственностью было обязательным условием для получения гражданства. Таким образом, частное владение имуществом легло в основу новых политических институтов. Дом был уже не просто укрытием, или античным oikos — частным пространством, четко отделенным от пространства общественного. Дом был теперь одновременно и местом жизни, и экономически-правовым инструментом, при помощи которого формирующееся новое государство управляло гражданами, глубоко вторгаясь в их личное пространство – привычки, уклад и социально-экономические отношения. С точки зрения институтов власти собственность в виде жилья имела двойное назначение. С одной стороны, жилье привязывало индивида к одному месту, снижая риски социальных девиаций. С другой стороны, оно позволяло субъектам использовать даже минимальную собственность как экономический актив и как возможность для инвестиций. Вот почему именно жилищное строительство стало основным проектом архитектуры модернизма, направленным не только на обеспечение кровом, но и на извлечение выгоды из домовладения.

В

начале Нового времени в городах распространилась практика аренды жилья. Дома строились не только для того, чтобы предоставить крышу над головой семье или роду, но также для того, чтобы сдать их в аренду. Архитектор XVI века Себастьяно Серлио посвятил одну из семи книг своего трактата жилым домам [24] . Новшество трактата Серлио заключается в том, что он предложил проекты жилых домов для всех социальных классов. Впервые в истории даже дома крестьянина и ремесленника рассматривались как проектные задачи для архитектора. Для этих классов Серлио предлагал минимальную жилую единицу, ясно отражающую аскетический характер жильцов. Но в данном случае аскетизм не был выбором самих этих жильцов. Маленький домик Серлио предлагал не отшельнику и не кому-то, кто осознанно решил отказаться от частной собственности. Бедность, воплощенная в минимально возможном доме из трактата Серлио, – это «выгодная» бедность, потому что она делает жилые условия бедняка немного более сносными, давая ему возможность продолжать трудиться и стать более эффективным субъектом, «рабочим». Здесь аскетичная сдержанность архитектуры, которая характеризовала эволюцию «социального» жилья Нового времени начиная с Серлио, демонстрирует дух жертвенности и тяжелой работы ради продуктивности. При этом, что интересно, Серлио так же сдержан в проектах домов для купцов, юристов и городских служащих. В отличие от своих предшественников, которые создавали архитектуру только для пап, князей и кардиналов, Серлио обращается к обществу в целом. Находясь под влиянием протестантского евангелизма, Серлио был тем, кого сегодня назвали бы «социально ответственным архитектором», архитектором, не боящимся отказаться от монументальности в пользу улучшения общества. Но при всех своих благих намерениях эта тенденция зачастую вскрывает наиболее проблемные аспекты архитектуры, а именно ее высокомерие.

Возможно, лучшим воплощением этой модели жилища стал проект Dom-Ino Ле Корбюзье (1914): простая бетонная конструкция, которую сами жильцы могут возвести минимальными средствами и обставить в соответствии со своими возможностями [25] . При этом сама цель этого проекта состояла в предоставлении низшим классам минимальной собственности с тем, чтобы позволить им стать предпринимателями, обладающими собственной недвижимостью. Тот же принцип был применен в массовом масштабе при застройке многих средиземноморских городов после Второй мировой войны, особенно в Афинах и Риме. Там возможность стать собственником была распространена на все классы, особенно на низшие, и таким образом автоматически стимулировалась индустрия малоэтажного строительства. Эти экономические меры были направлены на формирование общества собственников, в котором даже наименьшая, кажущаяся ничтожной собственность рассматривалась как возможность инвестиции.

Все эти примеры иллюстрируют парадоксальный союз между аскетизмом и частной собственностью. С одной стороны, людей вынуждают терпеть плохие жилищные условия, а с другой стороны, их провоцируют становиться микропредпринимателями в их собственной микроэкономике. Такое превращение аскетизма в потенциальную возможность для экономического роста предает его основные принципы. Как мы видели до этого, аскетизм воспринимался как средство автономии от власти. Он предлагал альтернативный образ жизни, который бросал вызов установленным формам управления. В капитализме, однако, аскетизму присваивается значение морального императива, вынуждающего субъекта работать усерднее, производить, накапливать и в итоге больше потреблять. Парадоксальным образом аскетизм становится образом жизни, в котором жертва и тяжелая работа воспринимаются как обязательные условия для будущего дохода и потребления – или, во время экономического кризиса, как единственная возможность погасить долг. Когда при недостатке ресурсов капитализм начинает призывать всех быть более продуктивными, конкурируя и жертвуя собой, аскетизм становится моральным оправданием такого положения дел.

5

В начале 1930-х Вальтер Беньямин написал несколько эссе, посвященных критике идеи буржуазного интерьера XIX века [26] . Для Беньямина буржуазная квартира была наполнена объектами, предназначенными исключительно для подтверждения самой идеологии частного дома. Он заметил, что мебель и дизайн интерьера были не следствиями необходимости, но выражали стремление жильцов оставить в интерьере свой след, сделать жилье своим, заявить свое право на пространство. Результатом стал натужный уют, в котором каждый объект был призван напоминать о владельце. Критика Беньямина была очень тонкой, потому что атаковала буржуазный интерьер не с популистской позиции антипотребления. В тот период Европа, и особенно Германия, переживали последствия катастрофы 1929 года, и миллионы людей (включая самого Беньямина) жили в ужасных условиях. Не только низшие классы, но и люди, привыкшие к буржуазному комфорту времен Вильгельма, неожиданно осознали шаткость своего положения. Лишившись своей претенциозности и экономической самонадеянности, интерьеры домов XIX века пребывали в меланхоличном запустении. Беньямин хорошо понимал, что частная собственность влечет за собой не только жадность и присвоение, но и создает иллюзию постоянства, устойчивости и идентичности.

Протестуя против этой модели жилища, в качестве альтернативы Беньямин предложил пустое пространство, tabula rasa , архитектурное пространство, лишенное идентичности, имущества и признаков принадлежности кому-либо. Его известное эссе «Опыт и скудость» описывает голые бетонные конструкции Ле Корбюзье как олицетворение такой архитектуры [27] .

Забавно, что Беньямин относил минимализм Корбюзье к радикальным формам жизнеустройства, тогда как мы видели, что эта архитектура была направлена на усиление механизма частной собственности в куда большей степени, чем это было даже в буржуазном интерьере XIX века. Вместе с тем лишенная декораций архитектура Корбюзье была для Беньямина самой искренней репрезентацией безжалостной жизни индустриальной эпохи: лишь пространство дома, лишенное знакомых черт и своеобразия, способно отразить наше шаткое положение, скудость

нашего опыта, порожденную индустриализацией и избытком информации, которая переполняет жизнь человека в мегаполисе. Для Беньямина скудость опыта подразумевает не личную бедность и даже не отказ от избытка вещей и идей, производимых капиталистическим обществом. Напротив, скудость опыта – это прямое следствие этого избытка. Переполненные всеми видами информации, фактов и убеждений – «удручающим идейным богатством, которое распространилось среди людей или, точнее, нахлынуло на них», по выражению Беньямина, – мы не верим больше в глубину и богатство человеческого опыта. Живя в контексте постоянной симуляции познания, мы утратили возможность делиться нашим опытом. По этой причине единственный приемлемый образ жизни для Беньямина – это стать новым «варваром», способным начать все заново и «обходиться малым, конструировать из малого, не глядя ни влево, ни вправо» [28] . Здесь Беньямин представляет читателю одну из самых радикальных и революционных версий современного аскетизма, преобразуя описанный им кризис современного опыта, неукорененность и неустойчивость в освобождающую силу, которую он описал в одном из своих самых прекрасных и загадочных Denkbilder [нем. мыслительный образ – так Беньямин называл свои короткие эссе] – эссе «Деструктивный характер» [29] . Нетрудно представить себе, что для Беньямина этот характер был порожден нестабильностью Веймарской республики, где экономический кризис, фашизм и конформизм не внушали надежд на будущее. Нестабильность была и в жизни самого Беньямина: в сорок лет он обнаружил себя в полной неопределенности, без постоянной работы и постоянного жилья (в 30-х годах он переезжал 19 раз). Как нищенствующий средневековый монах, он непоколебимо преобразовывал свою неустроенность в возможность начать все заново. Он взывал к «деструктивному характеру» как к избавлению. Как он написал в самом поразительном абзаце своего текста, «деструктивный характер знает только один девиз – с дороги; только одно дело – освободить место. Его потребность в свежем воздухе и в свободном пространстве сильнее, чем любая ненависть» [30] .

Здесь Беньямин близок одному из своих любимых героев – Шарлю Бодлеру, поэту, который превратил нестабильность современного города из объекта репрезентации в условие для жизни, объект непосредственного восприятия и осознанного воссоздания с помощью искусства жизни. Презирая всякий методичный труд, Бодлер сделал своей главной работой праздное шатание по столице. Как отмечал Мишель Фуко, любимые городские типы Бодлера, фланер и денди, – по сути своей аскеты, чья жизнь становится предметом искусства. При этом искусство жизни всегда заключает в себе элемент саморазрушения, которое Бодлер не только воспевал в своих стихотворениях, но и примерял на себя, намеренно ведя сомнительный образ жизни. Бодлер ненавидел традиционные квартиры и ютился в микроскопических комнатах, часто переезжая, преследуемый кредиторами и не желающий идти на уступки. Подобно монаху, Бодлер сократил свое имущество до минимума, так как сам город стал его гигантским жилищем, достаточно большим, чтобы чувствовать себя там свободным.

Любопытно, что в том же году, когда были написаны «Опыт и скудость» и «Деструктивный характер», Беньямин пишет еще один небольшой текст, в котором с симпатией описывает жизнь людей в Москве после революции 1917 года [31] . Вместо отдельного жилья у москвичей были комнаты, а их имущество было так незначительно, что они могли каждый день полностью менять обстановку. По наблюдению Беньямина, такие условия вынуждали людей проводить время в коммунальных пространствах, в клубе или на улице. Беньямин не питает иллюзий насчет подобной жизни. Сам являясь «сомнительным» внештатным творческим работником без стабильного дохода, он хорошо знал, что жить в плохо обставленной комнате – это скорее нужда, чем выбор. И все же для Беньямина было очевидно, что чем сильнее это положение проявлялось в дизайне интерьера, тем реальней становилась возможность радикально изменить жизнь.

Возможно, лучшим примером идеального жилья стал проект Ханнеса Мейера «Кооперативная комната» (Co-op Zimmer) [32] , показанный на выставке кооперативного жилья в Генте в 1924 году. Проект основывался на идее бесклассового общества, каждому члену которого принадлежит равный минимум. Все, что осталось от этого проекта, – фотография, показывающая комнату со стенами из натянутой ткани. Комната Мейера была примером интерьера, предназначенного для рабочего класса, бесприютного и кочующего. В «Кооперативной комнате» мебель сведена к минимуму, необходимому для жизни одного человека: полка, складные стулья, которые можно повесить на стену, и односпальная кровать. Единственное излишество – это граммофон, чьи округлые формы контрастируют со сдержанной обстановкой. При этом граммофон важен, потому что показывает, что минималистская «Кооперативная комната» – это не просто вынужденная мера, но и пространство «праздного» наслаждения.

В отличие от многих современных ему архитекторов Мейер рассматривал в качестве основной жилой единицы комнату, а не квартиру, избегая таким образом проблемы existenzminimum [норма минимального жизненного пространства], касающейся минимальных размеров дома для одной семьи. Проект Мейера говорит, что в случае с индивидуальной комнатой ничто не ограничивает общественное пространство вокруг нее. В отличие от частного дома как продукта рынка городской недвижимости комната – это пространство, которое никогда не бывает автономным. Подобно монашеской келье, «Кооперативная комната» – это не предмет собственности, но скорее минимальное жизненное пространство, которое позволяет индивиду совместно использовать остальное коммунальное пространство здания. Здесь частная жизнь – это не факт собственности, но скорее возможность одиночества и концентрации, – возможность, которую исключает наша «продуктивная» и «социальная» жизнь. Идея благотворного уединения заложена в сдержанном проекте Мейера, который не идеализирует бедность, но показывает ее такой, какая она есть. Для Мейера, в отличие от Миса, меньше не значит больше, меньше – это просто достаточно. При этом атмосфера «Кооперативной комнаты» не подавляет своей суровостью; напротив, она создает ощущение спокойствия и гедонистического удовольствия. Кажется, Мейер реализовал идею коммунизма в понимании Бертольта Брехта: «Равное распределение бедности». Утверждение Брехта не только пародирует саму идею капитализма как лучшего способа управления дефицитом, но описывает бедность как ценность, как желанный образ жизни, который может стать роскошью, что парадоксально, только тогда, когда его разделят все. При этом мы усматриваем здесь и опасность для аскетизма превратиться в эстетику, в стиль, в атмосферу.