Меня не проведешь
Шрифт:
В фойе висел его автопортрет, около которого я ненадолго остановилась. У него были потрясающие глаза — огромные, темные и глубокие. В этих глазах неуловимо и непостижимо соседствовали боль и легкая ирония по отношению к этой боли. Оказывается, Михаил Полянов был очень красив.
Портрет был прекрасным. В этой работе ему удалось передать себя почти осязаемым. Казалось, что он присутствует здесь и даже пытается что-то сказать, причем складывалось впечатление, что он хочет открыть тебе некий секрет, давно тебя волнующую тайну.
Я оторвалась от бездонного
Но надо было идти. Надо было увидеть все и постараться понять. Понять то, что он хотел сказать мне своим взглядом…
Народу на выставке было много — то ли от извращенного интереса наших обывателей к смерти, то ли оттого, что Михаил действительно вызывал к себе интерес и уважение. Он, несомненно, был талантлив, если не сказать больше. Для меня стали потрясением его работы из стразов — Генка был прав. Полянов мог со временем подняться выше его. Его талант был мощнее, чем у Генки, — простое стекло сияло великолепными гранями, превращающимися на глазах в ослепительно яркие оттенки разных тонов.
Отходы хрусталя Михаил с легкостью превращал в целый город с аквамариновым небом, и оставалось непонятным, как этакое великолепие, от которого захватывает дух, мирно покоилось в частных коллекциях, никому не ведомое, а автор этого волшебства работал в небольшой фирме скромным ремесленником.
От того, как же трагично сложилась судьба Полянова, стало больно. У него было все, чтобы подняться в гору, но не хватало цепких рук.
Я не могла связать после этих работ Полянова с какой-нибудь банальной мафией.
Он стоял выше.
Впрочем, еще одно я знала наверняка — такой гений вполне мог сотворить не только изумруд из бутылки. Его руки владели волшебством превращения пыли в золото.
Я прошла к стене, на которой располагались его живописные работы. К собственному удивлению, я обнаружила, что у него их много и Полянов-живописец не собирался уступать в таланте Полянову-ювелиру. В ранних работах господствовала акварельная живопись, в основном это были пейзажи, но довольно часто среди голубоватых рек и зелени трав возникало лицо тоненькой светловолосой девочки, в которой легко узнавалась юная Алина.
Глядя на его ранние работы, я поняла, что означает термин «голубой период» в жизни какого-либо художника, потому что от ранних поляновских картин веяло спокойной синевой весеннего неба.
Постепенно краски становились мрачнее, приобретая серый оттенок, переходящий в черные тона. Последние его работы контрастировали с ранними не только в колористике. На них появилась печать мрачности.
У одной из картин я остановилась. Она потрясла мое воображение. Мрачный пейзаж, ночь, поглощающая все краски дня и жизни, фонарь, внушающий не надежду, а, наоборот, возвышающийся как молчаливый свидетель и предвестник скорого несчастья, и рядом с ним одинокая фигура
От картины исходили флюиды мрачного предчувствия, от нее веяло могильным холодом тяжелого знания, что, возможно, за твоими плечами уже стоит смерть и эта работа — твое последнее творение. Твой последний крик в пустоту в тщетной попытке обрести понимание.
Силуэт на картине был столь же судьбоносен, как моцартовский «черный человек» — заказчик «Реквиема». На какое-то мгновение мне показалось, что в этом силуэте явно проглядываются черты знакомого мне человека, но, как ни вглядывалась в его расплывчатые очертания, я не могла определить, кому они могли бы принадлежать.
Тем более что у меня возникло ощущение, что, испугавшись чего-то, Михаил специально размазал отчетливость портрета.
Я вздохнула. Надо было попробовать найти Генку. К тому же от этой картины мрачность моего настроения начала увеличиваться до непозволительных размеров. Решив вернуться к ней немного погодя, я пошла в зал ювелирных творений Полянова.
Конечно, Генка был там. Он в некотором остолбенении смотрел на хрустальный город, не сразу обратив на меня внимание. Он был слишком сосредоточен на сияющей чистоте линий сказочного города.
Когда я подошла, услышала, как он тихо, сам себе шепчет что-то вроде: «Мне никогда этого не достичь…» В устах Генки это было высшей похвалой. Я тронула его за плечо. Он обернулся ко мне, смотря сквозь меня, и тихо сказал:
— Таня, он же гений! Ты понимаешь? Это он, а не я, должен был выставляться в Париже, Женеве, Лондоне… Я не стою его мизинца…
— По-моему, ты не прав насчет себя, — попыталась я его успокоить, но он покачал головой:
— Я говорю то, что вижу… Они загубили Мастера, Танечка…
По его лицу я видела, что ему горько и больно не оттого, что кто-то превзошел его, Генку, а от того, что некая серая бездарь заставила гениального художника быть ремесленником в своих шкурных интересах.
— Ты можешь представить, что это такое — когда творец работает подмастерьем у ничтожества?
В его глазах сверкала обида. Я пожала плечами. Чем я могла его успокоить? Я тоже не ожидала такого. Но, увы, этот мир несправедлив. Бедному Полянову хотелось есть. Поэтому он и оказался в руках…
— Как ты думаешь, — поинтересовалась я у Генки, вспомнив про эти отнюдь не ласковые «руки», — мог ли Полянов оказаться в связи с мафией?
Генка вытаращился на меня в искреннем недоумении: как я могла подумать этакое.
— Никогда, — энергично замахал он головой. — Откуда ты это взяла?
Я вкратце рассказала ему мое ночное приключение. Он слушал меня внимательно, немного склонив голову, пытаясь понять, что же за всем этим стоит. Когда я кончила, он резко бросил:
— Это какой-то бред! Скорее я бы допустил, что Елена решила привлечь к себе внимание, а для этого она способна сама себя привязать к кровати, уж поверь мне… И вообще, Танечка, неужели тебе все это не кажется подозрительным?