Меня никто не знает
Шрифт:
В это время моя родственница нетерпеливо и еще более визгливо восклицает:
– Варьк! Ты че же не идешь! Это я, тетя Лена твоя! Давай сюда-то!
Что же делать, я «даю», то есть подхожу к ним, вежливо уворачиваюсь от родственных объятий и говорю «здравствуйте».
– Приве-ет! – орет мальчишка на весь вокзал, подпрыгивает чуть ли не выше моей головы и в прыжке бьет меня по плечу, а потом хохочет. Я натужно улыбаюсь и потираю плечо. Тетя Лена восклицает:
– Ой, Илюшка, хулиган ты какой, ой! – и тоже хохочет.
Весь вокзал и, наверное, пол-Липецка смотрят на нас. Я прижимаю к себе сумку и пытаюсь ей как-то загородиться, чтобы никто не увидел мое лицо. Не тут-то было: тетя Лена вдруг мощным рывком забирает сумку у меня и кричит:
– Да давай вещички-то свои! И пошлите, пошлите скорей, нас такси ждет!
«Пойдемте, а не пошлите!» – стонет внутри меня моя врожденная грамотность, но я скриплю зубами и молчу.
Мы приходим к пыльному старому такси, где нас ждет нетерпеливый водитель. Сразу же он вжимает газ в пол и разгоняется с диким ревом. Мотор громко свистит: видимо, никто не догадался подтянуть ремень генератора. Бабушка тоже обычно встречала меня на такси, но хотя бы выбирала приличные, проверенные фирмы…
По дороге тетя Лена и внук Илья даже не пытаются помолчать при таксисте, который совершенно чужой человек и мало ли что может про нас подумать. Они продолжают представление; тетя настойчиво спрашивает, как я доехала и почему такая бледная: нет ли у меня, например, запоров или еще каких проблем с желудком. После этого она интересуется, зачем это у меня такие длинные волосы. Лучше бы, по тетиному мнению, я их обрезала и «постриглась покрасивЕе». «ПокрасИвее!» – опять стонет внутренний голос, но я снова молчу: а что делать.
Вдруг Илья, который до того развлекался ковырянием обивки двери, орет: «Баушка, а подарить мы забыли!» Тетя замолкает, снимает с плеча огромную дамскую сумку… нет, сумищу из коричневой потертой кожи, долго роется в ней, кряхтя и повизгивая, наконец триумфально извлекает огромный флакон из прозрачного красного стекла и пихает прямо мне в лицо.
– Тебе вот, с днем рождения, – говорит она улыбаясь (одного зуба впереди у нее нет, зато рядом сразу три – с золотыми коронками). – Смотри какие хорошие духи-то. Надолго хватит. Я такие лет пять назад себе купила, так до сих пор они не кончилися. А эти мне кума подарила, а я думаю, и куда их девать? А тут ты приехала. Вот, думаю, тебе и суну, куда мне их!
Я пытаюсь сохранить нормальное выражение лица, но это после услышанного не так-то просто. Она надо мной нарочно издевается или искренне такая глупая?
Пока я размышляю над этим, тетя Лена говорит «дай-ка я тебя ими брызну», снимает крышечку и окатывает меня мощной струей такого сладкого и удушливого запаха, что я начинаю отчаянно чихать. Илья тоже чихает, вытирает нос пальцами, и вытирает пальцы об переднее сиденье. Таксист чихает, кашляет и говорит:
– Что, недорого стоит? Где купили? А то у моей как раз юбилей, не знаю, че дарить.
Тетя Лена принимается объяснять и оставляет меня в покое. Я сижу прямо, стараюсь не дышать, смотрю в окно и мечтаю только об одном: принять душ.
Но мои планы опять срываются. Родственники, оказывается, живут не в квартире, а в очень старом, рассохшемся деревенском доме, сером и щелястом от времени. Окна у него треснутые и заклеенные скотчем, крыша просевшая, как шляпа, надвинутая на брови. Дом стоит на маленькой узкой улочке, где на дороге такие ямы, что таксист отказывается туда заезжать, и метров пятьсот мы бредем пешком. Но я даже рада: на воздухе жуткие духи немного выветриваются.
– Ты, Варька, небось, в туалет с дороги хочешь? – громогласно, на всю улицу, спрашивает тетя Лена, отпирая кривую калитку в сером заборе. – Он у нас вон там, на дворе. Во-он, за сараем.
– Я первый! – кричит Илья и уносится вперед нас. Тетя Лена смеется:
– Ой, Илюха, ой, ты даешь! Варька, наругай его, чего творит-то! Я пойду покушать погрею.
– А душ у вас есть? – спрашиваю я.
– У нас баня! Сын мой делал, Витька! – тетя с гордостью кивает на то, что я приняла за второй сарай: дощатое нечто с кривыми малюсенькими окошками. – Мы ее вечерком натопим, как попаримся… Ух!
– Мне бы хотелось сейчас душ принять, с дороги, – объясняю я очевидные вещи. – В поезде… не очень чисто было.
– Да ладно тебе, какой не очень чисто! Ты же на утреннем приехала! – машет рукой тетя. – Вот если бы попала на который в два часа приходит… Там грязюка так грязюка! Я как-то ехала, так вся измазалася.
– Но мне хотелось бы все-таки…
– А, тогда тазик возьми – вон тот, ржавый, висит на заборе – поди на кухню и полейся из ковшика. Только занавесь задерни, а то там Илюшкина комната как раз.
На этом тетя удаляется. Я оглядываюсь и чувствую себя такой беспомощной, что чуть не плачу. Как я могла попасть к этим людям? Как мне тут прожить столько времени? Да я наверняка либо застужу себе что-нибудь в этих жутких деревенских условиях, либо слягу от отравления. А в больницу они меня, конечно, не повезут, потому что безалаберные… Но куда же мне деваться?! Уйти я не могу: некуда. Если я расскажу о неприглядном поведении тети Лены родителям, то они мне, конечно, скажут, что я не имею права говорить гадости о людях, которые терпят меня в своем собственном доме и тратят деньги мне на еду… Значит, придется еще и поблагодарить тетю Лену за беспокойство, а то я покажусь невежливой… Господи, как тяжело жить в этом мире!
Конечно, ржавый таз на заборе я не беру, чтобы не нахватать непонятно каких микробов, и решаю потом протереться влажными салфетками. Чтобы занять руки, я нервно тереблю застежку молнии на дорожной ветровке (мама всегда ругает меня за это некрасивое движение) и, не зная, входить ли в дом-развалюху, растерянно оглядываю двор.
Чего там только нет! Два сарая, один из которых баня, огромный штабель дров, прикрытых сверху листами рубероида, маленький квадратный ящик-загончик, назначения которого я не понимаю, пока оттуда не выскакивает грязная взъерошенная курица. По-моему, за птицей тетя ухаживать тоже не очень умеет…