Меня зовут Шон
Шрифт:
Подавленная, я сидела на лестнице, устланной старой узорчатой дорожкой. «Что я здесь делаю?» Я и сама не могла ответить. Говорят, скорбь сродни безумию. Значит, я утратила рассудок… Меня подбросило от звона телефонного аппарата — так громко он прозвучал в полной тишине.
— Алло?
Это был Эдди, юрист, чьими услугами я пользовалась с шестнадцати лет. Единственный, кто знал меня еще ребенком. Невысокий одышливый человек, уже додумывавший отойти от дел. Я была так рада слышать его голос, что едва не расплакалась.
— Боюсь, у меня неважные новости, — сказал он,
— А… — хороших новостей я не слышала давно и даже не была уверена, что они еще возможны. — Деньги?
Судебная бухгалтерия не нашла ничего. Ни тайных счетов, ни вложений. Похоже, действительно ничего не осталось. И ты уже знаешь, что договор страхования жизни был расторгнут в прошлом году. Мне очень жаль, дорогая.
Я не сразу ему поверила. Это было нелепо.
— Нет, нет, деньги есть, — возразила я.
Я не знала, сколько их, но мне всегда казалось, что достаточно, чтобы я могла чувствовать себя комфортно. У меня не было причин думать о них.
— Прости. Похоже, счета… истощены. Там ничего нет.
Интересное он выбрал слово. Я так себя и чувствовала: истощенной. Иссохшей. Опустошенной. Пустой человек в пустом доме. Оставалась лишь какая-то сумасбродная гордость, стремление продолжать жить, не глядя под ноги, в ту бездонную пропасть, на краю которой я балансировала.
— Спасибо, Эдди, — я повесила трубку, чтобы он не услышал, как я расплакалась.
Сьюзи
Меня немного встревожила неувязка с моим именем, но объяснить я ее могла. Например, его мог упомянуть Гэвин, агент по недвижимости. Нужно было как-то перестать зацикливаться. В психологии это называется руминацией: какая-нибудь мелочь постоянно буравит мозг, пока не протрет в нем дыру, словно на локте старого джемпера. Такова, скажем, мысль о нашей с тобой последней встрече, воспоминание о которой бережно хранилось в моей голове, гладкое, словно отполированный камень.
«Мы все уладим. Но пока не делай ничего. Возвращайся домой».
«Но это не дом, — возразила я, осмелев от ужаса. — Только не с ним».
«Подожди немного…»
И ты уехал на своем «ягуаре», оставив меня на обочине дороги под сентябрьским солнцем. Колышущаяся трава щекотала голые ноги, городские сандалии были слишком чисты для обычной деревенской прогулки, поэтому пришлось как следует испачкать их по пути домой, чтобы Ник ничего не заподозрил. Тогда я была бесконечно счастлива, несмотря на страх и дурноту от того, что придется все ему рассказать. Я не сомневалась, что ты приедешь за мной. Но с тех пор — прошло уже почти два месяца! — от тебя не было ни единой весточки. Я тысячу раз воспроизводила тот разговор в памяти. Неужели я сделала… сказала что-то, от чего все так резко переменилось? Неужели дело в этом? Тем временем мой живот становился все больше — так распускается поставленный в воду цветок. Нужно было что-то делать. Но что?
В тот вечер, когда я ходила к Норе, Ник задержался. Сложив руки на животе, я крутилась у окна, словно безутешный пес в ожидании хозяина. Но не потому, что скучала по нему. Скорее, потому, что часы пробили шесть, стрелки на циферблате вытянулись копьем, и я чувствовала — стоит им переломиться, как с ними переломлюсь и я.
В тот вечер он долго возился, закрывая машину. Должно быть, говорил по телефону: я слышала его голос, но не могла разобрать слова. Звучный басовитый смех, непривычный, словно раскаты грома долгим летом. Он явно говорил с женщиной. Наверное, с кем-нибудь с работы. С какой-нибудь смышленой юной выпускницей. Верной. Любящей собак и резиновые сапоги, не тоскующей по асфальту под каблуками. Вот он замолчал. Прекратил разговор. Но еще не зашел в дом. Я прошла в прихожую, подошла к двери, уткнувшись животом и ухом в свежую краску. Мне показалось, что я слышу его дыхание по другую сторону. И чего он ждет? Дверь распахнулась внезапно. Я посмотрела на него, как на незнакомца: мужчина среднего роста в куртке, рубашке с галстуком и запотевших на холоде очках. Темные волосы, скорее миловидный, чем яркий, или так мне когда-то казалось.
— Что ты делаешь?
— О… Просто услышала, как подъехала машина. — Мне хотелось спросить: «С кем это ты разговаривал?», но я не стала — не хотела вести себя как он. — Ты так задержался…
Я прошла за ним на кухню. Он посмотрел на меня с усталым и озадаченным видом:
— Но ты же сама постоянно опаздывала. Как-то вернулась домой в три часа ночи. В Лондоне. Помнишь?
— Это было давно. Здесь я совсем одна. — Мы подошли к самой грани, поэтому я отвернулась и принялась споласкивать посуду в раковине.
— Ты тоже можешь куда-нибудь сходить, — сказал он, снимая куртку. — Я тебе не запрещаю.
Я швырнула кружку в раковину. Та не разбилась, и когда Ник обернулся, я, дрожа, снова взяла ее в руки, будто она просто выскользнула в раковину. Жаль, что не разбилась. Для этого люди и швыряют вещи в пылу ссоры. Это не было проявлением ярости. Это была необходимость показать другому, что, как бы все ни выглядело снаружи, внутри что-то не так, что-то сломалось.
— Могу? Машина-то у тебя, а до станции топать несколько миль.
— Есть же такси, — мягко сказал он, включая телевизор.
Как же я его ненавидела в этот момент! Сказать «есть же такси» было все равно, что сказать «есть же ключ» человеку, запертому в камере, ключ от которой висит снаружи. Вызывать такси было слишком дорого, часто они отказывались к нам ехать или не могли найти дом. Да и куда мне ехать? В этих краях друзей у меня нет. Общаться с простыми работягами мне все еще было слишком стыдно, а встречаться со старыми друзьями я боялась: ну как они меня раскусят — Сьюзи, бросившую работу и удалившуюся в идиллический деревенский дом. Я не могла признать, что совершила огромную ошибку.
Я решила попробовать снова. Нужно было погасить ссору, которую я же и начала.
— Ты видел? У нас появилась соседка, — сказала я с деланым весельем в голосе.
— А? Да… — Теперь он сунул нос в холодильник, хотя я несколько часов убила на лазанью; он просил меня готовить, оставлял рецепты, а потом уплетал ломтик за ломтиком плавленый сыр. — Странно, что кто-то захотел здесь жить.
— Ты хотел сказать — кто-то кроме нас? — мой вопрос прозвучал ехидно, и он устало посмотрел на меня.