Меня зовут Женщина
Шрифт:
— Опера существует целиком, и только целиком, — говорит Рональд. Все свое свободное время Рональд слушает оперу.
Вернувшись из Шефилда, мы застаем счастливых мужчин.
— Чем вы занимались?
— Рональд с папой на втором этаже целый день записывали оперы, а мы на первом — целый день били друг друга, — объясняют дети.
Возвращаясь от Алана, мы опаздываем на электричку.
— Что будет, если она уйдет без нас? — спрашиваю я, видя, как скачет Пнина по лестнице.
— Пропадет билет.
— Ну и что?
— Он очень дорогой.
Семидесятилетняя
— Попросим, нас пропустят, другие ведь не спешат, — уговариваю я Пнину.
— Это неприлично, — отвечает Пнина упавшим голосом, гипнотизируя электричку горящими глазами. Когда у нас проверяют билеты, поезд уже идет.
Ничего не бойся, — кричит Пнина и, как героиня гангстерских фильмов, прыгает в поезд на ходу (английские электрички ездят с незакрывающимися дверями). Чтоб не посрамить флаг отечества, прыгаю за ней, припоминая, что мне с малых лет твердили о такого рода посадках.
— Представляешь, сколько мы сэкономили денег этой пробежкой, — сияет Пнина. Грудь ее вздымается, океан океан.
— Как вы себя чувствуете? — с ужасом спрашиваю я.
— Прекрасно. Я могу догнать еще пять таких поездов.
Как-то мы с Петей и Пашей заходим в маленький антикварный в Бекенхеме. Он состоит из двух комнат, набитых древними богатствами, разложенными на бархате без всякой сигнализации и стекол.
— Как хорошо, что вы зашли, — говорит девушка, работающая в нем. — Теперь я смогу отойти, позвонить домой, а то в магазине никого, кроме меня, нет.
Она поспешно исчезает во внутреннем помещении, а мы остаемся с открытыми ртами. Отсутствует она минут десять. За это время можно обчистить весь магазин и доехать до соседнего района.
— Что бы вы хотели приобрести?
— Мы только хотели посмотреть, — денег наших хватает только на оберточную бумагу.
— О, как мне неудобно. Я заставила вас ждать. Я вам так благодарна за вашу отзывчивость!
В день отъезда я иду к Севе Новгородцеву, жена которого, актриса Карен Крейг, делает какие-то пасы с моей пьесой. Мне очень интересен Сева, уже сдержанный, как англичанин, но еще смешливый и образованный, как русский.
Одним словом, «Сева Новгородцев как зеркало русской эмиграции».
Сева и Карен живут в небольшой квартирке в садовом этаже в центре Лондона, состоящей из пяти-шести Маленьких комнат, которые Сева отделал и отстроил собственными руками. Жилье в меру уютное, в меру пижонское, коты имеют свои отдельные кошачьи двери, ужин накрывается со свечами. Набор приемов, рассчитанный на совка: «Во как я устроился», Сева прокручивает с достаточным тактом. Квартира его после особняков родичей кажется мне, конечно, студенческой обителью, но ведь рассчитывать на замок с озером, эмигрируя глупо,
Сева, стройный, седовласый, немного усталый парень без возраста, воспитавший под глушилки не одно поколение на родине, до сих пор проходит у нас по статусу заурядного эмигранта. А ведь большинство эмигрантских амбиций было устремлено на нежность к самим себе, вместо нежности к тем, кто остался; большинство свободных голосов превратилось в курятники, отражающие нашу жизнь в кривых зеркалах междусобоя. Несостоявшиеся в Союзе писатели и журналисты, в масках пророков, соревновались в пошлости, бестактности и приблизительности; а мы верили каждому слову «оттуда». В этом смысле Сева — образец хорошего вкуса и хорошего тона, а главное — чуткости по отношению к совку, которому он может что-то объяснить из своей радиостудии.
За столом с красным итальянским салатом, пирогом с севрюгой и французскими блинами, Сева и Карен кухонные гурманы, мы решили включить магнитофон, так что беседу привожу полностью.
Сева. В Англии люди управляются или самоуправляются на месте и от высших властей зависят в гораздо меньшей степени, чем у нас в стране. Распределение в Англии тоже идет так, как у нас когда-то было, сто там с лишним лет тому назад. Что производится, то и потребляется. Поэтому общество раздроблено на буквально атомарные частицы, и человеку, привыкшему к тому, что все идет по иерархической лестнице сверху, никак к этому не привыкнуть. У меня есть приятель, оперный критик, он мне говорит: «Сева, я до сих пор жду звонка из райкома, чтоб мне сказали, что мне делать».
Я. Сева, ну а вы как к этому привыкли?
Сева. Видите ли, к эмиграции нужно готовиться долго и серьезно. Я к этому готовился, еще не зная, что уеду буквально с восемнадцати лет. Увлекся языком на чисто филологическом уровне. Язык не существует отдельно от культуры, постепенно я дошел до того состояния, что не мог читать по-русски. Я ушел во внутреннюю эмиграцию. Так получилось, что профессии я менял каждые пять-семь лет. Я был переводчиком, моряком, инженером, музыкантом. В юности очень хотел стать актером, пытался поступить в театральное, ничего из этого не вышло, и батя определил меня в мореходку. Я проплавал год в эстонском пароходстве в загранку, получил английский диплом и ушел в джазовые музыканты.
С рок-группой мотался по гастролям и к 75-му году, когда в СССР запас творческого пространства был исчерпан, начал потихоньку задумываться. Потому что тогда, если ты был внизу, тебя не трогали — играй, что хочешь, как только ты выходил на более высокий уровень — репертуарный контроль усиливался. Поработав в Москонцерте, я пережил такое, что можно писать роман. Там нас и стригли, и брили, клеили на нас усы и парики. Все это называлось «Добрые молодцы».
Я. Помню этот ансамбль, это было ужасно.