Меняю курс
Шрифт:
Елена обладала элегантностью и грацией, столь присущими женщинам Парижа. Казалось, ей нравился Пепе. Оба производили впечатление людей, хорошо понимавших друг друга. В пансионе же они скрывали свои отношения. Кейпо позже всех узнал об их обоюдной симпатии. Он ничего не сказал, но в течение нескольких дней на его лице сохранялось [201] выражение скорби, как у человека, переживающего подлинную трагедию.
Однако неожиданно вновь появилась Солеа, андалузская подружка Пепе, по-прежнему экспансивная и прелестная. К тому времени испанцы перенесли место своего сбора из «Наполитэн» в кафе недалеко от Сорбонны. Однажды ночью, когда Пепе, оставив свою кассиршу в пансионе, пришел туда посидеть с друзьями, открылась дверь и в сопровождении полковника Пастора стремительно вошла Солеа. Увидев моего кузена сидящим рядом с какой-то блондинкой, она закричала по-испански с присущим ей великолепным севильским акцентом: «Это и есть та французишка, которую ты завел в Париже?» Не только испанцы, но почти все присутствовавшие в кафе с любопытством уставились на Солеа, которая вела себя очень решительно, громко произнося слова, непонятные никому, кроме нашей группы. Ее прическа подходила разве только для прогулки по Триане{99}. «Французишка», как ее назвала Солеа, в то время была невестой, а позже стала женой Видарте, депутата-социалиста. Эта-то каталонская девушка, очень образованная, симпатичная и сдержанная, учившаяся в Париже, и имела в тот вечер несчастье сидеть рядом с моим кузеном.
Хотя Солеа ревновала Пепе даже к своей тени, для каталонских женщин она почему-то делала исключение, не принимая их всерьез. Поэтому, узнав, что «французишка» родом из Барселоны, она тотчас утратила агрессивность, и к ней вернулось обычное для нее хорошее настроение.
Присутствовавшие отнеслись к этому происшествию по-разному. Кейпо увидел возможность вновь попытаться завоевать сердце кассирши. Застенчивый Марселино Доминго чувствовал себя очень неловко от того, что мы привлекли всеобщее внимание. Дону Инда, напротив, выходка Солеа доставила удовольствие. Ему было интересно, как Пепе выпутается из этого весьма деликатного положения.
Если не знать характера Солеа, трудно понять, почему она оказалась в Париже. Полтора года они с Пепе были в ссоре и не виделись друг с другом. Но однажды в руки Солеа случайно попал номер «Эстампа» с репортажем Санчеса Оканья и фото, сделанным в кафе «Наполитэн». Она нашла, что бедняжка Пепе выглядит очень плохо, пожалела его и, не сказав никому ни слова, вернулась в Севилью, где заложила свои [202] скромные драгоценности, и на эти деньги отправилась в Париж. Ее багаж состоял лишь из маленького чемодана с двадцатью пластинками, нравившимися Пепе, и пятью килограммами его любимой риохской колбасы.
Почти всю жизнь Солеа провела в Севилье и не представляла себе, где находится Париж. Никого там не зная, ни слова не говоря по-французски, она прибыла на парижский вокзал. Оставив багаж в ближайшем отеле, Солеа, держа номер «Эстампа» в руках, подошла к шоферу такси и указала на кафе «Наполитэн». Заняв место на террасе кафе, она показала официанту нашу фотографию в газете. Тот ответил, что знает нас, но не сказал (а если бы и сказал, Солеа все равно не поняла бы), что мы уже не приходим сюда. Наступил вечер, но ни один испанец не появился. Солеа оставалась в кафе до самого закрытия. На следующий день она опять устроилась на террасе и сидела до тех пор, пока в девять часов вечера туда случайно не зашел полковник Пастор. Она подскочила от радости, вцепилась в него и не отпускала, расспрашивала, где живет Пепе. Полковник, хорошо знавший Солеа, решил не вести ее в пансион, опасаясь скандала, а проводил на собрание в кафе. Он полагал, что на людях удобнее отвести первый удар. Пепе сказал ей, что мы живем в отеле, где обосновался Санчес Оканья, а его послали подготовить там для нас две комнаты. Не помню, как мы объяснили ей недостаток своей экипировки, но, будучи взволнована встречей, она этого просто не замечала.
Урегулировав кое-как дело с Солеа, нам предстояло сделать то же самое в отношении Елены. Прието и Марселино решили помочь нам. Они сообщили ей, якобы Пепе и я срочно отправились на автомобиле к испанской границе для выполнения секретной миссии. Девушка не усомнилась в правдивости их слов. На следующий день Прието и Доминго тайно вынесли под своими пальто, стараясь не попадаться на глаза кассирше, несколько смен белья и различные предметы туалета, чтобы переправить к нам в отель.
В Париже с Солеа произошло много забавных случаев. На двенадцатый день мы все же усадили ее в поезд, шедший в Испанию. А в пансион вернулись с видом революционеров, выполнивших ответственнейшую миссию.
Однажды нас пригласили на обед в парижский «Великий Восток» {100}. Многим испанцам масоны представлялись загадочными [203] людьми, оказывавшими большое влияние на весь мир и руководствовавшимися непременным принципом - помогать и защищать друг друга. В среде, в которой я жил, о масонах ничего не знали. Впервые я услышал о них в Марокко примерно в 1922 году, тогда много говорили о старших военных начальниках и офицерах, вступивших в общество масонов. В 1923 году Хосе Арагон спросил меня, не стать ли и нам членами этой организации. Хотя таинственная религия вызывала некоторое любопытство и желание познакомиться с ней, все же мы решили держаться от нее подальше, так как офицеры, пропагандировавшие ее, не внушали нам симпатий. К тому же они допустили промах, дав нам понять, что влияние масонов в высших сферах может обеспечить продвижение по службе и получение наград. Этим они продемонстрировали полное непонимание нашего донкихотского характера и отвратили от масонства.
Нам впервые предстояло войти в непосредственный контакт с масонами, поэтому, вполне естественно, мы с интересом приняли приглашение. Уже с самого начала мы удивились, увидев фасад здания, на котором большими буквами было написано: «Великий Восток». (В Испании все, что касалось масонов, окружалось строжайшей тайной.) Приняли нас любезно и препроводили в комнату ожидания. Оказалось, Рамон Франко и Марселино Доминго являлись членами масонского общества. После окончания тайных ритуалов Прието, Арагона, Кейпо и меня провели в большой салон, где собралась многочисленная группа «братьев». Во время торжественного приветствия на наши головы обрушили три или четыре доклада, из которых я ничего не запомнил. Собрание закончилось, и я так и не увидел никаких душещипательных церемоний. Затем мы прошли в огромную столовую, где стояли накрытые на несколько десятков персон столы. За обедом присутствовало несколько испанцев, давно живущих во Франции. Один из них, парикмахер-каталонец, сидел рядом со мной. Он имел вид приличного человека и необычную манеру разговаривать. Его рассуждения о различных событиях, происходящих в мире, казались мне странными. Он рассказал немного о своей жизни, и я узнал, что он - теософ, вегетарианец, масон и анархист. Меня это необычайно позабавило. Не знаю почему, но то, чем хвастался мой сосед, я всегда считал первыми симптомами помешательства. Предполагаю, и я казался ему редким экземпляром, ибо на протяжении разговора он несколько раз с удивлением смотрел на меня, [204] когда я высказывал свои взгляды относительно некоторых сторон жизни.
После этого визита у меня осталось впечатление, что масоны не так уж свирепы, как их рисовали в Испании. Они показались мне неплохими людьми, лишь немного экстравагантными и много говорившими о более справедливом мире. Если бы действовать их методами, то уничтожения несправедливости пришлось бы ждать слишком долго.
В те дни в Париж приехало несколько венесуэльских студентов. Им удалось покинуть родину и избежать тюрьмы. Мы познакомились с ними и пригласили на паэлью{101} в специально снятый зал испанского ресторана. Это были симпатичные молодые люди - три студента и один рабочий.
Необыкновенно просто рассказывали они о своей страшной одиссее, потрясшей меня. На теле всех четырех остались следы пыток, которым их подвергали в полиции диктатора Гомеса{102}.
В тот день я узнал о такой стороне жизни, которая была совершенно неизвестна и неожиданна для меня. Я получил настолько сильный удар, что впечатление от него сохранилось в моей памяти до сих пор. Во времена диктатуры Примо де Риверо я никогда не слыхал о подобных жестокостях, совершаемых испанской полицией. Мне казалось, что, если бы в нашей стране совершались столь чудовищные вещи и мои товарищи по авиации узнали об этом, они не остались бы безразличными и выступили в защиту жертв, против тиранов.
Конечно, я не занимался экспертизой полицейских дел и вообще никогда не поддерживал ни малейшего контакта с полицией. Она не внушала мне особых симпатий, но у меня и не было оснований ненавидеть ее. Примерно так же я относился и к жандармерии. Я уже говорил, как местные полицейские приходили летом в поместье Канильяс или Сидамон и спрашивали, не нуждаемся ли мы в их помощи. Имея опыт лишь таких встреч, я, естественно, не мог быть в курсе возможных злоупотреблений со стороны этих институтов.