Меняю курс
Шрифт:
В последний раз я видел Солеа в 1935 году, встретив ее на улице Алькала. Она немного пополнела, но сохранила свою грациозность и привлекательность. По ее словам, муж очень внимателен к ней, живут они в достатке и в общем она вполне довольна жизнью. Ее последней фразой, сказанной с приятным севильским акцентом, было: «Инасио, душа моя, сейчас я живу честной жизнью и очень горжусь этим…»
Я всегда считал Солеа одним из самых честных людей, встретившихся мне когда-либо…
* * *
Провинциальный совет Бильбао пригласил группу летчиков, участвовавших в восстании на «Куатро виентос», и генерала Кейпо де Льяно на празднование годовщины разгрома карлистов при осаде города.
Эти торжества, как мне казалось, носили прогрессивный характер, и я с удовольствием поехал туда. Кроме того, я намеревался встретиться с Хосе Арагоном, назначенным правительством или, вернее, Прието гражданским губернатором Бискайи, чтобы иметь там человека, на которого можно было бы положиться. Меня не покидало беспокойство за Хосе. Его новые обязанности оказались очень сложными, ибо в этой провинции постоянно возникали конфликты между рабочими и хозяевами предприятий. Рабочий класс Бильбао отличался боевым духом и нередко добивался своих требований путем забастовок. Как правило, против бастующих бросали крупные силы жандармерии и даже войска. Еще в Витории, в дни моей юности, я слышал о храбрости и стойкости рабочих Бильбао в борьбе за свои права.
После демонстрации нас пригласили на банкет. Выступали самые влиятельные лица города. Когда последний из них кончил говорить, поднялся Кейпо де Льяно, намереваясь тоже произнести речь, которую, очевидно, подготовил заранее. Его встретили аплодисментами, но, прежде чем он открыл рот, Прието решительно заявил, обращаясь к присутствующим: «Я присоединяюсь к аплодисментам, которыми вы приветствовали генерала Кейпо де Льяно, и вношу предложение закончить выступления». [221]
Заявление Прието пришлось не по вкусу Кейпо. Однако он сделал каменное лицо и сохранял это выражение до самого отъезда из Бильбао.
На следующий день Хосе Арагон пригласил меня на обед. Мне хотелось поговорить с ним наедине, поэтому я заехал за ним в муниципалитет пораньше. Хосе уже понял, какие трудности ожидают его. Он принял это назначение отчасти потому, что предложение застало его врасплох, но главным образом под нажимом Прието, который придавал этой должности большое значение.
На обеде у Арагона присутствовали также наш земляк и будущий депутат Рамон Вигури, Прието и известный писатель Мигель де Унамуно, декан университета в Саламанке. Арагон и Унамуно поддерживали дружеские отношения с тех пор, как оба подверглись гонениям со стороны диктатора Примо де Ривера. Я не знал Унамуно, но много о нем слышал и хотел познакомиться. Помню, во время обеда зашел разговор о недовольной мине Кейпо, состроенной им на банкете. Дон Мигель заметил, что заранее подготовленные, но не произнесенные речи всегда приводят в возбуждение, - оно-то, видимо, и явилось причиной плохого настроения генерала. Говоря о языке басков, он сказал, что этот язык беден и должен исчезнуть, ведь даже сами баски не понимают друг друга.
Дон Мигель де Унамуно не произвел на меня большого впечатления, скорее разочаровал. Возможно, наслушавшись восторженных рассказов Хосе, я ждал от этого знакомства слишком многого.
Бильбао мне понравился. Грандиозная демонстрация показалась искренней, ибо, как бы ни была она хорошо подготовлена, тысячам и тысячам людей нельзя внушить подобного энтузиазма, особенно если они баски.
При оценке моих впечатлений об атмосфере, царившей в Бильбао, следует иметь в виду, что я вращался только в кругу лиц определенных политических взглядов - социалистов и республиканцев, друзей Прието. Рабочих среди них не было.
Я не обменивался мнениями по этому вопросу ни со своими родственниками, ни со своими друзьями. Не мог я ознакомиться и с взглядами и настроениями крупной буржуазии.
Через несколько месяцев Хосе Арагон оставил свой пост губернатора Бискайи. Случилось то, чего он опасался. Вспыхнула мощная забастовка. Правительство Мадрида приказало [222] немедленно подавить ее. Хосе считал требования трудящихся справедливыми и подал в отставку. Ее приняли, и он снова вернулся в авиацию.
* * *
Поскольку до 1 сентября авиашкола в Алькала наработала, я пользовался любой возможностью, чтобы полетать по стране. В частности, побывал на открытии аэродрома в Касересе, возглавив группу из двух эскадрилий самолетов «Бреге-19».
В Касересе жило немало наших родственников и среди них семья одного из братьев моей матери, Мануэля Лопес-Монтенегро (подарившего мне когда-то кусок эстрамадурского филе, съеденный кладовщиком колледжа в Витории). К тому времени дядя Мануэль уже умер. Его жена Мария, тоже урожденная Лопес-Монтенегро, ярая реакционерка и католичка, осталась с двумя дочерьми немного моложе меня. Я всегда питал к ним симпатию, они казались мне искренними и добрыми.
Небольшой городок Касерес очень живописен. Там сохранилось много домов родовитых семей с фамильными гербами и башнями. В одном из таких особняков и проводила большую часть года тетя Мария со своими дочерьми.
В честь нашего прибытия муниципалитет устроил обед. Социалист-алькальд оказывал нам постоянное внимание. Говорю о любезности мэра, чтобы подчеркнуть глупое поведение местных буржуа, демонстративно игнорировавших нас. Они не упускали случая выразить свое презрение к республиканскому правительству.
Прибыв в Касерес, я колебался, стоит ли навестить родственников. Однако после торжественного обеда и весьма революционной речи мэра решил не делать этого. Я представлял, как им было неприятно узнать (в Касересе любое происшествие немедленно становилось известно всем), что их двоюродный брат, один из Лопес-Монтенегро, помогал установлению республики в Испании и сидел рядом с мэром-социалистом, требовавшим проведения аграрной реформы, то есть конфискации владений и моих родственников. Думаю, я поступил правильно, не зайдя к ним. Но, остановившись в гостинице, поплатился за это.
Муниципалитет поселил нас в одном из лучших отелей города. День выдался тяжелый, мы порядком устали и, как только закончился ужин, отправились спать. Поднявшись в свою комнату, я лег и немедленно заснул, но не прошло и пяти [223] минут, проснулся от невыносимого зуда. Пришлось зажечь свет - простыни были усеяны клопами. Вести борьбу с ними было бесполезно. Раздосадованный, я спустился в патио гостиницы, где, как мне помнилось, стояли плетеные кресла.
Через несколько минут появился еще один летчик, тоже жертва проклятых насекомых. Затем, ругаясь, один за другим спустились вниз и остальные. До сих пор не могу понять: неужели постояльцы, жившие здесь до нас, не возмущались и не протестовали против такого безобразия?