Меняю курс
Шрифт:
Я тоже побежал, но через несколько шагов почувствовал что-то неладное. В этот день мне пришла в голову неудачная идея надеть ботинки на резиновой подошве, а так как на улице было мокро, они скользили и почти не позволяли двигаться вперед. Я быстро перебирал ногами, но толку было мало. Это начинало походить на кошмарный сон, когда видишь, что тебя преследуют, а ты не можешь сдвинуться с места. Тем временем многие перегнали меня. Заливистый и устрашающий звон колокольчика на шее вожака слышался все ближе и ближе. Надо было немедленно что-то предпринять, иначе это «развлечение» могло кончиться для меня весьма печально. Я решил вскарабкаться на оконную решетку какого-нибудь дома. Добравшись до тротуара, я неожиданно почувствовал, что туфли уже не скользят. По-видимому, тротуар высох. Обнаружив, что прочно стою на ногах, я помчался во всю прыть и опередил всех, кто обогнал меня. Звон колокольчика постепенно отдалялся, но я все еще находился под тяжелым впечатлением только что пережитого и хотел, воспользовавшись благоприятным моментом, увеличить расстояние между собой и быками на тот случай, если мои туфли опять начнут скользить. Конечно, я вбежал на арену в числе первых. В этот день мне не удалось заслужить одобрения женщин Памплоны.
Люди сплошной стеной окружили барьер арены. Вынужденный остаться в этом кругу, я наблюдал почти рядом с собой нечто поистине трагическое и действительно варварское.
Бегущие перед быками выстраиваются по обеим сторонам ворот. В тот день один из быков отделился от стада, вошедшего в загон, и остался на арене. Прежде чем вернулись пастухи с быком-вожаком, чтобы забрать его, какой-то парень лет двадцати спрыгнул на арену и, держа в каждой руке по длинной венской булке, направился к нему. На некотором расстоянии от быка он остановился и принял изящную позу, словно приготовился вонзить в его загривок пару бандерилий. [227]
Разъяренное животное стремительно бросилось на смельчака. С отчаянной храбростью или, вернее сказать, с безрассудством тот ждал его приближения, чтобы двумя булочками воспроизвести жест, как при ударе бандерильей. Он не успел или не смог уклониться, и бык поднял его на рога, перевернув несколько раз. Когда все уже решили, что парень мертв, он вскочил на ноги и побежал. Но, увы, бык быстро оглянулся и бросился за ним, догнав у самого барьера. В нескольких метрах от меня он пронзил его рогами, пригвоздив к доскам. В этот момент подоспели пастухи с быком-вожаком и увели убийцу в загон. Несколько человек поспешно унесли безжизненное тело с арены.
* * *
Прието я видел довольно часто. Наша дружба, начавшаяся в Париже, не только не ослабла, но стала еще крепче. По-прежнему я восхищался им и был к нему искренне привязан. В свободные дни я обычно заходил за ним в министерство общественных работ. Он любил ходить пешком, но охрана, постоянно следовавшая за ним по пятам, снижала удовольствие от этих прогулок. Часто он приглашал меня ужинать к себе домой. Я подружился с его детьми: сыном Луисом, 30 лет, и двумя дочерьми - Бланкой, девушкой очень слабого здоровья, и очаровательной, умной и доброй Кончитой. Она окончила фармацевтический факультет, но по специальности не работала, обожала своего отца и с большим умением вела домашние дела. Кстати, она стала причиной моей первой размолвки с доном Инда. С самыми хорошими намерениями я спросил Прието, почему он сделал Луиса, а не Кончу своим личным секретарем. По моему мнению, Конча обладала большими способностями для столь деликатной работы. Мой вопрос пришелся Прието не по душе. Невольно я расстроил его, ибо Луис был одной из самых больших его слабостей - он слепо любил сына. Эта любовь причиняла большой вред и отцу, и сыну. Отношение к Луису - единственное, что мне не нравилось в доне Инда.
Я с удовольствием бывал в доме Прието, встречая там, как мне казалось, интересных людей. У него я познакомился с доном Хуаном Негрином{105}, занимавшим важный пост в Университетском городке, тогда еще только строившемся. [228]
С первого же взгляда Негрин понравился мне и произвел впечатление незаурядного человека.
Прието, по своему обыкновению, почти всегда молчал, давая возможность говорить другим. При этом он казался рассеянным или полудремлющим, но по собственному опыту я знал, что он слышит каждое слово.
Прието жили просто и скромно. Они держали горничную, смотревшую за домом, и кухарку, которая замечательно готовила. Обе женщины были из Бильбао, и у них с дочерьми Прието установились хорошие отношения.
В конце недели дон Инда обычно отправлялся в горы, останавливаясь в одном из лесных домиков министерства. Однажды в субботу он взял меня с собой. Зная мою слабость к прогулкам в открытой машине, Прието решил сделать мне приятное и подкатил к моему дому в открытом автомобиле «Испано», принадлежащем министерству. С нами должен был ехать друг Прието, депутат-республиканец, со своей супругой, уже пожилой, но очень следившей за своей внешностью женщиной. Эту даму, на голове которой красовалась какая-то необыкновенная прическа, только что сделанная в Мадриде, Прието посадил рядом со мной на заднем сиденье, упустив из виду, что при большой скорости здесь нет никакой защиты от ветра. Шоферу захотелось блеснуть новой машиной, и, как только мы выехали на шоссе, он дал полный газ. В зеркальце я видел, как разрушались бесчисленные локоны на голове нашей дамы, вначале по одному, а затем сразу по нескольку штук. Ее усилия предотвратить катастрофу были тщетны. Ветер беспощадно расправился с артистическими волнами, недавно украшавшими ее. Когда мы прибыли в лесной домик, от прически ничего не осталось. Прието, подойдя к нам, чтобы помочь даме выйти из машины, не мог скрыть своего удивления: так изменился внешний облик почтенной сеньоры.
После обеда приехали Негрин и дон Фернандо де лос Риос. Последний был министром-социалистом в республиканском правительстве. Дон Фернандо с его холеной бородкой показался мне человеком изысканных манер, элегантным, похожим на профессора. На нем был строгий, хорошего покроя костюм. Риос отличался прекрасной речью и вообще производил впечатление человека культурного и приятного. Прието не давал ему покоя своими грубоватыми шутками, употребляя не совсем салонные выражения, шокировавшие интеллигентного социалиста. Однако дон Фернандо старался философски реагировать на это. [229]
Меня крайне удивило, с каким искусством респектабельный министр пел фламенко и играл на гитаре.
Надо сказать, что, как и прежде, большую часть времени я проводил в воздухе и… развлекался. Разумеется, такой образ жизни не давал мне возможности быть в курсе политических событий в стране. Поэтому я старался не упустить ни одного слова из беседы этих важных персон.
Дон Фернандо спросил меня о Рамоне Франко. Я ответил, что уже несколько дней не видел его, но в последний раз он показался мне весьма углубленным в политику. «Слишком углубленным», - довольно сухо заметил дон Инда. Они стали резко осуждать Рамона, утверждая, что он попал под влияние группы бессовестных интриганов; совершенно недопустимо, чтобы человек, занимающий такой пост, критиковал действия правительства.
Их слова сильно обеспокоили меня. Я впервые слышал об этом. Меня особенно встревожила и удивила резкость, с какой Прието говорил о Рамоне Франко (раньше он всегда симпатизировал ему). Я сохранял к Рамону и привязанность и уважение, но стал реже встречаться с ним потому, что мне не нравились его новые друзья.
Заинтересовал меня также разговор Негрина и дона Фернандо, который они вели, невзирая на мое присутствие. Оба критиковали поведение членов социалистической партии - друзей Ларго Кабальеро{106}, нападавших на Прието. Несколько дней назад во время митинга в Эсихе те резко выступили против дона Инда, сорвав его выступление. Во время разговора об этом Прието не проронил ни слова. Он предоставил другим высказываться о Ларго Кабальеро и осуждать его.
Услышанное было для меня неприятным сюрпризом. Я полагал, что социалистическая партия, единая и дисциплинированная, - самая надежная опора республики. И вдруг неожиданно узнаю: дисциплина в партии оставляет желать много лучшего, а между ее лидерами царит разногласие. Ни на минуту не сомневаясь в правоте Прието, я высказал свое возмущение Ларго Кабальеро…
* * *
В Мадриде я занимал небольшую квартиру на улице Маркес-де-Кубас. Вместе со мной жил Себастьян Рубио Сакристан, капитан авиации, мой хороший друг, родившийся [230] в провинции Самора в буржуазной, но традиционно республиканской семье.