Мерецков
Шрифт:
Павел с Лукерьей поженились после реформы 1861 года. С отменой крепостного права все холопы зарайских бар вместо прозвищ и кличек обрели фамилии. Лукерья и Павел стали Мерецковыми [14] . Молодая чета ушла от своего хозяина в деревню Назарьево, располагавшуюся в пятнадцати верстах от города Зарайска. Община вьщелила им земельный надел; хотя и в неудобье [15] , но они и этому были рады. Срубили избу, не покладая рук трудились на скудном, мало плодородном клину.
14
Зарайский краевед В.И. Полянчев много лет занимался разгадкой фамилии своего знатного земляка маршала К.А. Мерецкова. Он пришел к выводу, что наиболее вероятная версия —
15
Неудобье — участок местности, неудобный для пахоты, для обработки почвы.
Вскоре у Мерецковых пошли дети: один за другим двое сыновей — Федор и Афанасий, потом дочери. Сыновья выросли, поженились, в избе собрались три семьи.
7 июня (26 мая по старому стилю) 1897 года у Афанасия и его жены Анны появился первенец, назвали Кириллом. В книге регистрации рождения граждан писарь отметил:
«26 мая 1897 года, в деревне Назарьево Зарайского уезда Рязанской губернии [16] родился:
Мерецков Кирилл Афанасьевич.
Отец: Афанасий Павлович Мерецков, крестьянин православного исповедания.
16
Зарайский уезд образовался в 1778 году. Указом Екатерины II он был отнесен к Рязанскому наместничеству (с 1796 года — Рязанской губернии). В 1929 году город Зарайск стал районным центром Рязанского округа в со ставе Московской области, а в 1937-м, после образования Тульской и Рязанской областей, передан непосредственно в Московскую область.
Мать: Анна Ивановна Добрякова, крестьянка православного исповедания».
Младенец был крещен в церкви Зарайска. Священник сказал, что ребенок может иметь второе имя Константин. Кирилл — это имя монаха; в миру, до монашества, он Константином звался [17] .
Из воспоминаний К.А. Мерецкова: «Когда я родился, в Назарьеве было всего 52 крестьянских двора. Радости видели мои земляки на грош, а горя — предостаточно. Я не помню ни одного хорошего дома. Избы все ветхие, крытые соломой, надворные постройки убогие, замшелые.
17
Речь идет о монахах Кирилле и Мефодии, первых русских печатниках, создавших азбуку кириллицу.
Рядом с деревней, на пригорке, разместилось богатое имение помещика Мелыунова. Вокруг, куда ни глянь, простирались помещичьи поля. Мельгунов-старший во время реформы 1861 года, как и большинство других помещиков, схитрил. Себе он забрал земли, что лежали сразу у деревни, охватывая ее как петлей со всех сторон; бывшим же своим крепостным выделил крохотные, с суглинком, клинья на отшибе…
Как-то, уже после Октябрьской революции, попал мне в руки справочник по нашей губернии, и я узнал, что в 1905 году в нашем уезде 231 помещику принадлежало 93 процента всей земли, а десяткам тысяч крестьян — остальные 7 процентов».
Отец Кирилла, Афанасий Павлович, был человеком трудолюбивым, не боявшимся никакой работы, и поэтому он худо-бедно держал крестьянское хозяйство. Всецело поглощенный заботами о семье, он, обладая твердым характером, сумел самостоятельно освоить грамоту — научился читать и писать. За это соседи особо уважали его и при случае обращались за советом.
В 1904 году началась Русско-японская война и Афанасия призвали в армию. Пробыл он там недолго, тем не менее это резко сказалось на благополучии семьи.
«В его (Афанасия Павловича. — Н. В.)отсутствие, — пишет Мерецков, — главную тяжесть забот несла на себе моя мать, Анна Ивановна, постоянно думавшая, где бы заработать на лишний кусок хлеба. Ведь детей в избе — ступить некуда, и все мал мала меньше. Помимо нас самих (Кирилла, Василия, Ивана, Григория и сестры Александры. — Н. В.),тут же находилось четверо младших ребят моего дяди Федора Павловича (с остальными, старшими, дядя Федор, ставший рабочим, жил в Москве, кое-как сводя концы с концами). Заскочишь, бывало, с морозного воздуха в избу погреться — присесть и то некуда. Изба-то вся — одна комната. Кто залез на полати, кто сидит на лавке, кто на полу. Возле печки притулились ягнята, а рядом, за перегородкой, скребет ногами теленок, водворенный туда
Детство и отрочество
Назарьево считалось захолустьем. Такими же захолустными были и соседние деревни, раскинувшиеся на почти безлесной равнине, — Хлопово, Алферьево, Комово, Черемошня. Люди в здешних местах всегда влачили жалкое существование. Хлеба на год часто не хватало, и мужики, кроме землепашества, вынуждены были еще трудиться на отхожих промыслах: сплавляли лес, грузили баржи на Оке, рыбачили на мещерских озерах, а потом везли рыбу в Рязань, работали на тульских заводах. Но больше всего людей притягивала Москва. «Какую деревню нашего уезда ни возьми, — вспоминал Мерецков, — у каждой в Москве своя традиционная профессия. Одни шли в портные, другие — в сапожники, третьи — в маляры, четвертые столярничали, пятые служили "при банях". Приедет на побывку в родную деревню такой мастеровой, разоденется, конечно, похлеще и пускает пыль в глаза. Раскрыв рты, смотрят свояки на суконный армяк с косым отворотом и шнурками, на цветную жилетку с крупной цепочкой (правда, чаще всего без часов), на высокий картуз с коротким лаковым козырьком, на калоши, надетые поверх сапог из невыделанной телячьей кожи. Мастеровой рассказывает про московское житье-бытье да подмаргивает девушкам. А потом, когда возвращается в Москву, вместе с ним едут "чугункой" подростки, чтобы тоже пристроиться к делу. По дороге подсаживаются все новые и новые ребята из окрестных селений: и коломенские, и Воскресенские, и егорьевские, и бронницкие. Затем в вагон вваливается сразу целая толпа с мешками, от которых густо тянет березой. Это гжельские бородачи везут парильные веники… Многие мои сверстники проделали такой путь».
Мерецков часто ссылается в воспоминаниях о своем детстве на бабушку по отцу — Лукерью (дедушку Павла он никогда не видел, его не стало еще до рождения Кирилла).
С бабой Лушей у него многое связано. Она ему запомнилась сухонькой, часто болеющей старушкой. Но старость и болячки отступали перед ее энергией. Она успевала и с хлопотами по избе и постоянно держала под неусыпным приглядом внуков. Родители с головой были погружены в работу в поле, по двору, и вся забота о детях лежала на ней. Она их растила, учила уму-разуму. Отсюда и остались у Кирилла о ней самые яркие впечатления.
Бывало, Кирилл с сожалением говорил бабе Луше:
— И что это у нас за судьба такая — жить в захолустье? Вон скольким людям посчастливилось родиться в городах. Живут там припеваючи…
Бабушка отвечала спокойно:
— Господу виднее, кому, где и как жить. Родину и судьбу не выбирают, они — от Бога.
В другой раз она осеняла себя и внука крестом:
— Прости нас грешных, Господи. Кириллу говорила:
— Не гневи Бога. Молись и проси у него, чтоб счастье дал. Бабушка была богомольная, подолгу стояла перед иконами, заставляла молиться и Кирилла. Он повиновался, хотя настоящей душевной веры в Бога в себе не ощущал. Вместе с тем, он видел, что отец никогда не читал молитвы, мать также не била истово поклоны святым образам.
Как-то Кирилл с обидой сказал бабушке:
— Ты все молишься-молишься, и я молюсь, а счастья нам Бог почему-то не дает. Вона, как жили мы бедно, так и поныне бедно живем…
Мерецковы перебивались с хлеба на воду Как ни рвали жилы в работе отец и мать — достатка все не было. В семье шло быстрое прибавление, она вдвое почти увеличилась: восемь душ, из них шесть нетрудоспособных — пять малых детей и бабушка, прикованная болезнью к постели.
Кирилл из детей был самым старшим и, как только подрос чуть-чуть, сразу включился в трудовую жизнь — помогал отцу при пахоте и бороновании, при уборке урожая. Хотя Кирилл подросток крепкий, однако работа в поле от зари до зари за лето здорово его изнуряла. Зимой было легче. Находилось даже время общаться со сверстниками. Кирилл через годы, обращаясь к своему детству, рассказывал, что как бы ни был ты плохо одет и обут, а дома все равно не усидишь. Обмотал онучами ноги, взял самодельные сани — и айда на горку! Играли в снежки, лепили бабу, долбили в озере проруби и таскали на мякиш карасей.