Мэрилин Монро
Шрифт:
Конечно, основные события в отношениях Мэрилин и Миллера, приведшие к браку, развернулись в полтора года нью-йоркского самоизгнания Мэрилин из Голливуда. Но началось все гораздо раньше. С Миллером она познакомилась в конце 1950 года, в разгар съемок «Пока вы молоды» и — главное — в те самые дни декабря, когда умирал Джонни Хайд. Полагаю, смерть Хайда наложила свой отпечаток на первые свидания знаменитой в будущем пары, помешала им развиться, фактически предопределила расставание. Вспоминая об этом уже в восьмидесятые годы, Миллер утверждал, что друг другу их представил Элиа Казан. На самом деле и Казану, и Миллеру будущую Королеву экрана представил актер Кэймерон Митчел, незадолго до того прославившийся на Бродвее исполнением роли Хэппи в казановской постановке пьесы Миллера «Смерть коммивояжера» (в 1951 году ту же роль Митчел сыграет в экранизации этой пьесы Ласло Бенедеком). «Смертью коммивояжера» (1949), как и предыдущей пьесой, «Все мои сыновья» (1947), Миллер, типичный выходец из типичной американской семьи (он сын портного-еврея, разорившегося в годы Депрессии), за два года достиг известности. Правда, известность эта была, скорее, «салонного» типа, ограниченная театральной и политизированной (леворадикальной) интеллигенцией. Спустя шесть лет эти связи, участие в международных молодежных фестивалях стоили Миллеру неприятных объяснений с пресловутой Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности.
В год знакомства с Мэрилин у Миллера возник любопытный политический конфликт с шефом «Коламбия» Гарри Коном, тем самым, что еще двумя годами раньше пытался увлечь Мэрилин прелестями совместного катания на яхте. Собственно, и оказался-то Миллер в Голливуде по делам, связанным с фирмой Кона. Приятель Миллера и, как мы уже знаем, один из возлюбленных Мэрилин, режиссер Элиа Казан, затеял для «Коламбии» подготовку нового фильма по сценарию Миллера «Крюк». Речь там шла о конфликте между портовыми грузчиками и продажными профбоссами, наживавшимися на них, естественно, с помощью гангстеров [54] . Как помним, необыкновенно агрессивный в отношениях с актрисами, ищущими работу, Кон становился совершенно иным, когда дело касалось отбора тем для будущих фильмов — особенно если это были социальные темы. Поэтому первое, куда он обратился за консультацией относительно сценария «Крюк», оказалось… Федеральное бюро расследований. Тамошние «специалисты» по кино сочли всю эту затею опасной, связав ее только им известным образом с Корейской войной, и не нашли ничего лучшего, как порекомендовать «отрицательных персонажей — профсоюзных мошенников и их гангстеров-телохранителей — представить коммунистами». Миллер, понятно, отказался и тотчас (по возвращении в Нью-Йорк) получил в ответ телеграмму от Кона: «Просто интересно, что вы выходите из игры, едва мы попытались придать сценарию истинно американский дух!» Нетрудно понять, что тут уж недалеко и до доноса в Комиссию по расследованию…
54
Спустя четыре года Казан снимет-таки фильм на сходную тему под названием «В порту», но уже по сценарию Бадда Шулберга.
В тот момент, когда Гарри Кон консультировался в ФБР по «творческим» вопросам, Миллер и был представлен своей будущей жене… Второй жене. Это последнее обстоятельство внесло в умы современников немалую смуту. Чего только не говорили об этой паре спустя пять лет после первого знакомства! Что Мэрилин все эти пять лет добивалась развода Миллера с его первой женой; что именно из-за Миллера она упорно отказывалась выйти замуж за Джонни Хайда и что, только осознав, что Миллер верен своей жене, она с отчаяния вышла замуж за Ди Маджо, вовсе не интеллектуального и абсолютно нетворческого человека, и что, даже став миссис Ди Маджо, она продолжала «ухаживать» за Миллером, постоянно названивая ему в Нью-Йорк и даже назначая ему тайные свидания. Словом, как всегда при минимуме информации, говорили многое и всякое. Все это я, конечно, опущу, ибо разбираться в массе версий, слухов и сплетен у меня нет ни малейшей охоты, тем более что желанных подробностей у меня все равно нет, а те крохи, что есть, во-первых, немногим интереснее, чем у любой семейной пары, родившейся на обломках прежних браков, и во-вторых, ровным счетом ничего не прибавляют к портрету Мэрилин. Ведь, по правде говоря, что мне до Миллера? Если он меня и интересует, то только в той мере, в какой он повлиял на характер Мэрилин.
Несмотря на то что, по словам Золотова, «в Голливуде имя Миллера было овеяно мистическим ореолом чистоты и благородства, его уважали за бескомпромиссное мужество», его манера «до последнего» прикрывать обнаружившуюся интрижку вряд ли говорит о благородстве (на житейском уровне), скорее, о чем-то ином. «Никакого романа и не было, — убеждал он репортеров. — Мэрилин я встретил в 1951 году в Голливуде, мы виделись у друзей, но никогда не оставались наедине, так что какой уж тут роман!» Это было сказано незадолго перед разводом с матерью его детей, дабы успокоить общественное мнение, но в 1951 году то же самое он говорил своей жене Мэри. «Сведения о романе, — вспоминала одна из его приятельниц, — за три тысячи миль достигли ушей Мэри. Когда он вернулся домой, Мэри, как говорят, спросила его напрямик, не увлекся ли он Мэрилин. Сначала он все отрицал. Однако спустя некоторое время Мэрилин была уже с ним. Их видели вместе гуляющими неподалеку от дома Миллеров. В конце концов Артур попросил у Мэри развод». Тактика хорошо известна и столь же хорошо понятна. Чистый и благородный человек пользуется ею всякий раз, когда ему кажется, что его никто не видит. «В газетах и намека не было на их роман, — писал Морис Золотов. — На каком бы приеме с участием Миллера она ни появлялась, его неизменно «прикрывал» сопровождающий ее Эли Уоллэч. Она и Миллер отдельно приходили и отдельно уходили. Уинчел позднее назвал Уоллэча «бородой» в этой захватывающей интрижке. «Борода» — это термин играющих на тотализаторе: им обозначается всякий, кто договаривается с букмекером о крупной ставке для отсутствующего — обычно хорошо известного человека, не желающего трепать свою фамилию». Обращает на себя внимание конспирация, выдержанная в духе кинокомедии самого дурного вкуса. Но примечательнее сравнение с тотализатором, пришедшее в голову знаменитому голливудскому репортеру, специалисту по слухам и сплетням, Уолтеру Уинчелу. Оно кажется здесь особенно пикантным: знаменитые влюбленные оказываются лошадками на грандиозных жизненных скачках. Что уж там говорить о Мэрилин Монро, которая и сама себя называла «эротическим стимулятором», если первый драматург страны воспринимается окружающими не то жеребцом, не то завсегдатаем ипподрома, а один из самых многообещающих актеров-выпускников «Экторз Стьюдио» работает у него «на подхвате» — жокей, букмекер или служащий конюшни. Позднее сходным способом ухаживания воспользуются и братья Кеннеди, по-видимому, как и Миллер, «чистые и благородные» поклонники Мэрилин.
После всего сказанного с особенным интересом читаешь следующие строчки того же Золотова: «Как-то раз я спросил Мэрилин, как бы она определила любовь. Она ответила, что любовь — это доверие; если ты кого-то любишь, то полностью ему доверяешь… И Мэрилин доверяла Миллеру. Она уважала в нем силу, спокойное отношение к деньгам, простоту жизненного поведения, выработанную в себе привычку трудиться». Я так и вижу Мэрилин, доверчиво смотрящую и слушающую выдающегося драматурга Америки — своими пьесами, статьями, выступлениями перед Комиссией по расследованию… он казался ей мессией истины и благородства, который не только сам владеет секретом справедливости и уверенности в правильно выбранном пути, но и в состоянии научить, открыть этот секрет всякому, кто, как она, готов этого мессию слушать. «Артур помог мне исправиться», — говорила она жадно слушавшей ее Луэлле Парсонс, можно сказать, гроссмейстерше совать нос в чужие дела. Не удивлюсь, если знаменитая Луэлла воспринимала вторую жену Миллера как Марию Магдалину, а его самого как Иисуса. Подлинную цену этой собственной «богообразности» позднее определил сам Миллер; в его пьесе «После грехопадения» Мэгги (парафраза Мэрилин) говорит Квентину (alter ego Миллера): «И ты меня стыдился. Только сейчас не ври! А то ты опять из себя бога корчишь!» Примечательно, что в том публичном покаянии, какое представляет собой пьеса, Миллер напрямую связывает ложь, по-видимому привычную для него в те годы («Только сейчас не ври!»), и столь же привычное самообожествление в глазах Мэрилин («опять из себя бога корчишь!»).
Чем сильнее надежды, тем острее разочарование. Это естественно. Хорошо знавший Мэрилин журналист Руперт Ален отмечает: «Светом в окне для нее Миллер был лишь до тех пор, пока она не вышла за него замуж… Через год после свадьбы она сказала мне, что ее использовали и брак разваливается… Но в то время ей льстило, что серьезный драматург, Пулитцеровский лауреат обратил на нее внимание, захотел на ней жениться. [Предложение его] она приняла, но была потрясена этим до глубины души».
«Квентин. Мэгги, мы… мы использовали друг друга. Мэгги (рыдая, кричит). Только не я, не я!»
Серьезный удар по надеждам Мэрилин обрести в новом браке внутренний мир и счастье был нанесен в Лондоне во время съемок фильма «Принц и хористка». Миллер, сопровождавший Мэрилин в этой поездке, случайно оставил на столе в доме, где они жили, свою записную книжку, где вел нечто вроде дневника. Как в дурной пьесе, эта книжка попалась под руку Мэрилин, которой пришлось спустя несколько недель после свадьбы прочесть о себе следующее (цитирую со слов Дэйвида Коновера): «…я полагал, что ты — ангел, но Мэри — святая по сравнению с тобой. Оливье прав! Ты просто занудная сучка. Любовь?! Все, что тебе требовалось, — это чтобы тебе угождали. Тебе мил лишь тот, кто день и ночь крутится вокруг тебя, рассыпается в любезностях, только чтобы ты лучше себя чувствовала и проснулась бы наконец от ступора после таблеток. Ну так я для этого не гожусь. Не гожусь! Я тебе не слуга. И выю свою больше сгибать не намерен. Никогда! Ты превращаешь любовь в каторгу. Единственно, кого я действительно люблю в этом мире, так это свою дочь» [55] .
55
Подлинность процитированной записи подтверждается тем, что в пьесе «После грехопадения» Миллер воспроизводит ее финал — Мэгги в отчаянии и ярости напоминает Квентину — Миллеру его же слова. Правда, там есть дополнение, отсутствующее в процитированном мною отрывке и ставящее своим лицемерием все точки над «i»: «Как найти достойный способ умереть — я готов».
Дочка (Джейн) здесь, конечно, совершенно ни при чем — отцовские чувства вряд ли заметно меняются со сменой жен — и понадобилась лишь для красного словца. Впрочем, для характеристики человека, с которым Мэрилин, переехав из Голливуда в Нью-Йорк, связала свою судьбу, и это мимоходом упоминание о дочке оказывается знаменательным. Ведь ко времени появления этой записи у Миллера было двое детей: дочь Джоан Эллен (Джейн) и сын Роберт (Бобби). Что бы подумал девятилетний мальчик, доведись ему прочесть последнюю строчку записи? Итак, до свадьбы Миллер полагал, что Мэрилин — ангел… по сравнению с Мэри, первой женой — Мэри Грэйс Слэттери, матерью его детей. Но ведь и та некогда, наверное, тоже (до свадьбы) была ангелом! Не стала ли ангелом и третья жена, Индж Морат, студийный фотограф на съемках последнего фильма Мэрилин, «Неприкаянные» (по сценарию Миллера)? По-видимому, это привычка — зачислять своих невест в ангелы, а потом разочаровываться. «Если две такие разные женщины, — говорит Квентин — Миллер, — обвиняют меня в одном и том же… значит, произошло самое худшее, что только можно себе представить: я не способенлюбить». Мэрилин бы это понять раньше, а не доверяться (в ее понимании — влюбляться) человеку только потому, что он — лауреат Пулитцеровской премии. Разумеется, никто Миллера ни в чем не обвинял — ни Мэрилин, ни тем более Мэри Слэттери, но публичное покаяние («После грехопадения») тем и интересно, что кающийся вынужден не только играть в откровенность, но и быть откровенным, иначе кто же поверит в это покаяние?
«Оливье прав!» У меня нет фактических подтверждений, что Лоренс Оливье на съемках «Принца и хористки» действительно обозвал (хотя бы за глаза) Мэрилин «занудной сучкой». Об этом не говорит никто, хотя многие и отмечают его несдержанность на язык. Но даже если Оливье это и сказал! К чему с таким смаком, да еще через несколько недель после свадьбы, повторять чужую пакость и непременным лыком ставить ее в раздраженную строку? Опускаю инфантильно-нелепые жалобы о необходимости «крутиться» вокруг своей молодой жены с истерическими выкриками-заклинаниями: «Не гожусь!», «Никогда!» Но вот «ступор после таблеток» и «ты превращаешь любовь в каторгу» требуют внимания. Итак, Мэрилин «села» на таблетки. Печальная новость, хотя в Голливуде тех лет (да только ли тех?) — обыденное явление [56] . Но раз так, то не знать об этом Миллер не мог и, женившись на Мэрилин, брал, таким образом, на себя ответственность за ее здоровье. Или он рассчитывал, что в состоянии остаться в стороне? «Квентин. Ты хочешь, чтобы именно я был в ответе за все? Я беру таблетки, потом мы ругаемся, потом я их тебе отдаю, и ты принимаешь смерть из моих рук Ты добиваешься, чтобы меня считали твоим убийцей… Но я ухожу, больше я не палач, а ты не жертва. Все в твоих собственных руках». Другими словами, помощь утопающим — дело рук самих утопающих. Оригинальная концепция любви и заботы!
56
По словам Э. Саммерса, «в те годы руководство студий обязывало врачей прописывать «звездам» наркотикосодержащие пилюли, дабы стимулировать их работу. Доктор Ли Сигел (лечивший и Джуди Гарланд, как известно погубившую себя алкоголем и наркотиками) говорит: «В те дни пилюли расценивались как очередное средство заставить «звезд» работать. Врачи оказались в ловушке. Если кто-то из них не пропишет, всегда найдется другой, кто сделает это. Когда в начале пятидесятых я впервые взялся за Мэрилин, пилюлями пользовались все».
Если судить по сказанному, то брак с Миллером — мало того что был обречен с самого начала — сегодня может показаться бурным, наполненным взаимными упреками, колкостями и даже оскорблениями — в том духе, как это описано во втором действии пьесы «После грехопадения». Между тем он длился четыре года, множество сохранившихся документальных фотографий свидетельствует, что в светском обществе семья может удерживаться на плаву не только любовью или взаимным доверием.
«Квентин…Не из-за нескольких слов, написанных на листе бумаги, все у нас пошло прахом».