Мэрилин Монро
Шрифт:
…В последний съемочный день в эпизоде обхода принцем хористок за кулисами я испытал маленький триумф. Было условлено, что у Мэрилин, как только она сделает книксен, порвется бретелька (эхо инцидента на пресс-конференции в Нью-Йорке). Все шло как надо, но Мэрилин вбила себе в голову, что при этом должна быть видна ее грудь. «Не-е-е-т, Мэрилин, — протянул я. — Не-е-е-т!» — и обратился за поддержкой к парням у съемочной тележки. Они со своей стороны заявили, что не смотрели на мисс Монро, а следили за сэром Лоренсом…
Последнее слово о Мэрилин принадлежит Ирине Барановой, жене Сесила, которая, полагаясь на свою русскую интуицию, спокойно следила за съемками из темноты павильона: «Бессознательно, но твердо она сопротивляется всякой игре. Ей нравится показывать себя, быть «звездой» и, разумеется, иметь успех. Но чего она вовсе не хочет — это именно быть актрисой. И они не правы, делая из нее актрису. Ее ум, обворожительное изящество, сексуальная привлекательность, колдовская личность — вот что составляет ее, и все это вовсе не должно отождествляться с искусством или талантом»….
Начинался день великого прощания. Было условлено, что, как бы мы друг к другу ни относились, в аэропорту нам следует произвести этот памятный
[На экране] я был таким, каким только и мог быть. А Мэрилин… Мэрилин была лучше всех и по-настоящему волшебна. Так-то!»
Надеюсь, читатель извинит меня за это пространное цитирование, но воспоминания Оливье суть свидетельство из первых рук, мнение и оценки человека не просто наблюдавшего за событиями, но принимавшего в них непосредственное участие. Острота языка, наблюдательность, присущие Оливье как актеру, умение и желание поглядеть на происходящее со стороны, что идет от его немалого режиссерского опыта, придают сказанному режиссером «Принца и хористки» чрезвычайно интересный колорит и своеобразие. По этим воспоминаниям будто воочию видишь, как борются друг с другом «суровый англичанин» и влюбленный англичанин, человек, плоть и кровь которого пропитаны благоприобретенным кастовым сознанием, с актером, изо всех сил старающимся войти в положение коллеги. А главное — из этих воспоминаний, едких характеристик, откровенных признаний как живая встает перед читателем Мэрилин во всем ее очаровании и непобедимой привлекательности. Прочесть их стоило хотя бы ради этого.
Однако естественно, что читать это следует с некой поправкой на субъективность. Создавая эти мемуары уже на склоне лет, Оливье избрал для себя позицию эдакого мудрого, спокойного человека, которому пришлось из-за заокеанской «звезды», что называется, окунуться в «бурю ощущений», смутивших и эту мудрость, и это спокойствие. Тип этот нам уже известен: Билли Уайлдер создал его в фильме «Зуд на седьмом году» в виде «соломенного вдовца» Ричарда Шермана. Однако не все так просто. Начать с того, что какой бы капризной ни казалась Мэрилин ее новому режиссеру, сам-то он со стороны выглядел вовсе не похожим на автора приведенных воспоминаний. Его раздвоенность, метания между женой (Вивиен Ли), кстати в ту пору ждавшей ребенка, и красавицей Мэрилин и подсказали ей саркастическое, но точное прозвище — сэр Оливиан. Так и видишь этого Оливиана, держащегося за юбку жены и бросающего страстные взгляды на красивую гостью. Другое прозвище, которым Мэрилин его наделила, — мистер Сэр — не менее саркастично, ибо отражает кастовую фанаберию, довольно специфичную для Англии и тщательно скрываемую мемуаристом, который всячески, даже сверх меры подчеркивает собственный демократизм. Хоть он и казался себе то чрезвычайно влюбленным, то по-отечески мудрым и рассудительным, Мэрилин запомнила его совсем другим. «Мне кажется, он ненавидел меня, — рассказывала она Лене Пепитоне. — Даже улыбаясь, он бросал на меня до ужаса похабные взгляды… [На одном из приемов] он смотрел на меня с таким видом, будто ему под нос сунули кучу вонючей рыбы. Сказал он тогда что-то вроде: «Это просто очаровательно, дорогая». Но на самом деле его тошнило от меня. Я все время чувствовала себя дурочкой». Согласитесь, это далеко и от влюбленности, и от отеческой рассудительности.
Между тем для работавших на фильме сложное отношение Оливье к его американской гостье не было секретом. Оператор фильма Джек Кардиф, на мой взгляд, довольно убедительно объясняет как избранную Оливье манеру режиссирования, так и работу непосредственно с Мэрилин: к тому времени как приехала Мэрилин, Оливье «уже познал успех. Удачно прошла пьеса. В ней удачно сыграла Вивиен. К тому же Вивиен была на съемках — она приходила пару раз в отсутствие Мэрилин. Был и другой мотив. Сам того не замечая, он сформулировал концепцию исполнения [Мэрилин], основанную и на выступлении его жены в сценической постановке, и на своем собственном, достаточно убедительном. Когда же [Мэрилин] начала применять рецепты «метода» и интересоваться всем — и причинами, и мотивировками, — для него начались осложнения. Это было самое тягостное переживание в его жизни. Его признали великим, но все его величие разбилось как о каменную стену во время работы с Мэрилин. Они не могли поладить, потому что она его не слушала. Она усомнилась в том, что он знает, как надо играть роль. Она хотела играть так, как она чувствовала и как говорила ей ее репетитор».
Наверное, Оливье прав, когда иронически описывает своеобразные методы работы Паулы Страсберг, заменившей в качестве репетитора Наташу Лайтес еще на съемках «Автобусной остановки». Но вряд ли обманывает нас и Ли Страсберг, когда рассказывает о некоторых приемах самого Оливье: «Я никогда не забуду, как в первый же день [съемок] она пришла ко мне в крайнем смятении… Ларри сказал: «Ол райт, Мэрилин! Будь сексуальной». И она убежала со съемок. Помню, как она позвонила мне и спросила: «Ли, как стать сексуальной? Что надо для этого делать?» Конечно, с его стороны это было просто глупостью. Не знаю, может, он и шутил, но к чему же говорить ей в такой момент подобное? Что бы она ни делала, сексуальность ее могла быть только природной, спонтанной, зависящей от того, с кем она соприкасалась. Полагаю, именно это и воздействовало на зрителя: удивительная невинность, которая исключает грязь: если бы это была не она, можно было бы говорить о непристойности». Но ведь сказал же Оливье, что относился к Мэрилин «не как к одному из чудес света»! Стало быть, что еще, кроме грязи, могло броситься ему в глаза? И потому удивительно ли, что он бросал на Мэрилин «до ужаса похабные взгляды»?
Все это так, скажет читатель, а что же за фильм они снимали? И будет прав. Фильм этот достаточно редко упоминается в литературе о кино, прочесть о нем практически негде, и поэтому вот его нехитрая фабула.
Как известно, в 1911 году в Лондоне проходила коронация нового короля, Георга V. Среди многочисленных гостей на эту коронацию прибыло королевское семейство из некоторого вымышленного королевства Карпатии, расположенного, судя по названию, где-то в Восточной Европе, во всяком случае, далеко от Англии. Действие развивается как бы в двух параллельных фабулах — видимой и невидимой. Невидимая фабула проясняется из споров несовершеннолетнего короля Карпатии Николаса (Джереми Спенсер), его отца, принца-регента Чарлза (Лоренс Оливье), и министра иностранных дел Нортбрука (Ричард Уотис): в Карпатии идет политическая борьба между сторонниками короля и сторонниками германского кайзера Вильгельма, угрожающего независимости этого маленького королевства. К концу фильма эта борьба обостряется настолько, что принцу-регенту, с политикой которого не согласен его сын, приходится покинуть Лондон. Фабула видимая развивается куда более мирно и в основном диалогически, что и неудивительно, ведь сценарий создавался по пьесе Теренса Рэттигана «Спящий принц». Однажды принц-регент Чарлз, по-видимому, большой любитель легких зрелищ и легкомысленных женщин, осчастливил своим визитом кабаре «Коконатс». Он пришел за кулисы, и для встречи с высоким гостем собрался весь исполнительский состав ревю. Последней в длинном ряду актеров и актрис оказалась белокурая хористка Элси Мэрина (Мэрилин Монро). Она опоздала и встала в общий ряд, когда знакомство принца с актерами уже началось, и ею оно и закончилось. Когда она сделала перед принцем книксен, на ее ослепительном платье порвалась бретелька. Принц был так этим потрясен, что пригласил Элси на обед в посольство Карпатии. Однако какой бы желанной гостьей ни была она в посольстве, ей всячески дается понять, кто она такая и куда ей выпало счастье попасть. Впрочем, ее это с толку не сбивает, и Элси легко ускользает от ухаживаний высокородного любителя женщин. Тогда Чарлз пользуется испытанным приемом — старается ее напоить. Это ему удается, но эффект неожидан — Элси крепко засыпает, и ее приходится перенести в спальню. Принц раздражен тем, что теперь все происходит на глазах у сотрудников посольства и слуг, и на утро стремится избавиться от своей гостьи. Но, проснувшись, Элси понимает, что влюбилась в него. В посольство прибывает бабка короля, королева Даугер (Сибил Торндайк); ей нравится Элси, и она приглашает девушку на коронацию, предварительно надев на нее всевозможные колье, браслеты и броши. Чарлзу не остается ничего другого, как согласиться. Вернувшись после коронации в посольство, Элси становится уже необходимой правящему в Карпатии семейству, ибо изо всех сил старается помирить отца и сына. В итоге Чарлз также влюбляется в нее и, уезжая из Лондона в Карпатию, где, судя по всему, уже кипят политические страсти, обещает Элси вернуться к ней, как только Николас станет полноправным королем.
В общем, обычная сказка из светской жизни. В сценическом варианте, где диалоги не заслонены зрелищными эффектами, требованиями красивости и заданной кадром точкой зрения, возникают ассоциации — иногда с Шоу, иногда с Оскаром Уайлдом. В фильме, независимо от качества игры и Мэрилин, и других актеров, включая самого Оливье, ни о Шоу, ни о Уайлде речи не идет, зато сказывается тяготение режиссера к внешней красивости и кадра, и мизансцены, и костюмов — тут повсюду словно разлит аромат приятности, что так мил обывателям с их специфическими представлениями о жизни «наверху», в «высшем свете». И расшитые вельможные костюмы, еще сохранявшиеся не в одной Англии не только в первые два десятилетия нашего века, но и по сей день, и пышные наряды дам, на которых обилие драгоценностей заставляет подозревать подделку, и бальные залы с колоннами и лжеордерами, и армия слуг во главе с разъевшимся мажордомом — все это не просто театрально, даже не просто оперно. Скорее, опереттно, особенно если учесть издержки вкуса, превращающего бриллианты, аксельбанты и позументы в киновыставку студийного реквизита, а актеров — в говорящих манекенщиков. Но удивительно, что при таком изобразительном — шире — образном фоне Оливье со всей своей блистательной техникой оказывается лишь элементом декора. В партикулярном ли он костюме (фрак, гал-стук-«бабочка»), в халате ли по-домашнему, при параде ли — в лосинах, ботфортах, о которые бьется нелепая шпага, — и при регалиях, эти реквизитные богатства куда эффектнее, чем текст, который он произносит не без сценической игры в «натуральность». Эти костюмы великолепно вписываются в общее опереточное пространство. Хотел того Оливье или нет, но в отношении выразительности, пластики и характера он уравнял себя как актера с такой непрофессиональной, неспособной «запомнить простейшей строчки» актрисой, как Мэрилин. Общая опереттность привела к тому, что характер, индивидуальность принца-регента отнюдь не ярче, не выпуклее других персонажей фона — сотрудников и слуг посольства Карпатии в Лондоне.
Однако еще удивительнее, что именно в этом фильме Мэрилин добивается наиболее интересного исполнения, пожалуй, по сравнению со всеми своими ролями. В определенном смысле здесь можно говорить даже об образе, сравнительно мало связанном с личностью самой Мэрилин, более того — с ее публичным имиджем. За четыре года (начиная с «Ниагары») Элси Мэрина оказалась фактически первой ролью, где Мэрилин вела настоящий диалог с партнерами; поведение ее на экране, в пределах той или иной мизансцены, диктовалось не только природной пластикой, собственной гармонией внутреннего и внешнего, но и разработанным характером, существовавшим прежде всего в тексте, в диалоге. «Хористка» Элси — это не столько сама Мэрилин, сколько фантазия принца-регента, не менее реальная, чем «самая прекрасная в мире домохозяйка» для Джо Ди Маджо. Вот это балансирование между жизнью и фантазией, подкрепленное самим сюжетом о Золушке (то бишь хористке из кабаре) и Прекрасном Принце в виде уже потрепанного жизнью и женщинами регента, и составляет основное, практически единственное достоинство этой роли Мэрилин. За редкими исключениями, Мэрилин здесь необыкновенно легка и органична, причем именно в диалогах — в них-то у нее прежде, как правило, было наибольшее количество провалов. Чаще всего самые сильные ее эпизоды связаны с музыкой и пением, но в «Принце и хористке» нет ни того, ни другого, кроме одного очень короткого эпизода, где Элси, дожидаясь принца, делает несколько танцевальных движений, необыкновенно пластичных и естественных, а не продиктованных музыкальной задачей. Все остальное — диалог, реакция на партнера, обыгрывание декорации. Повторяю, за некоторыми исключениями (например, когда Элси передразнивает говорящего по телефону принца) работа Мэрилин впечатляет именно своей цельностью и выразительностью.