Мертвая женщина играет на скрипке
Шрифт:
— Я тактично оберегаю твое старческое эго перед дочерью, а ты еще и недоволен? Сапоги есть?
— Зачем сапоги?
— Чтобы сыплющийся из тебя песок падал в голенища, разумеется!
Вот язва.
Сапоги пригодились — мы двинули через «макаровский» подвал подземельями, и местами там было почти по колено.
— В прошлый раз посуше было, — пожаловался я.
— Насосы не справляются. До праздника совсем немного осталось.
— Не вижу связи.
— Да что ты вообще видишь?
— Твою задницу, — буркнул я. В свете блендочки
— И как она тебе?
— Меня не умиляют младенческие попки.
— Предпочитаешь обвисший целлюлит почтенных матрон? Вроде кинувшей тебя жены?
— Клюся, давай закроем этот вопрос до того, как мы пойдем дальше, — предложил я.
— Давай, — согласилась она и уселась на стоящую у стены дырявую железную бочку. Уселась вызывающе, закинув ногу на ногу, откинувшись на стену и даже прикрыв глаза. Приняла соблазнительную, по ее мнению, позу.
— Пусть это прозвучит нетактично и самонадеянно, но я хочу попросить тебя — не надо, пожалуйста, в меня влюбляться. Я, ей-богу, худший кандидат для романтических чувств.
Надеялся, что буду облит презрением и услышу что-то вроде «да что ты себе вообразил, старикашка!», но девушка неожиданно серьезно спросила:
— Почему?
— Во-первых, я женат. Да, знаю, что ты можешь возразить, но, тем не менее, я считаю свои обязательства не закрытыми. А значит, я пока что женатый человек. Во-вторых, ты очень милая, но очень юная девушка. Я воспринимаю тебя как сверстницу дочери, а не взрослую женщину, уж извини. И в-третьих — однажды во мне, кажется, сломалась та штука внутри, которой люди любят друг друга.
— Я вот чего не понимаю, — девушка вздохнула и села ровно, перестав изображать куртизанку с открытки, — жена тебе изменила, сбежав с музыкантом. Об этом весь город болтал. Так?
— Так.
— Ты только что, фактически, признался, что ее не любишь, потому что любилка в тебе сломалась. Так?
— Так.
— Она не родная мать твоей дочери, то есть терпеть ее «ради ребенка» ты не обязан. Верно?
— Вполне.
— И какого же сраного черта ты ждешь этого «не нужен»? — сердито спросила Клюся. — Каких еще признаков ненужности тебе не хватает? Почему ты не можешь сказать: «Иди нахер, бывшая дорогая»? Может, хватит рога об забор чесать?
— В иных обстоятельствах я так бы и поступил, — согласился я. — Усвистала с музыкантом и на здоровье, играйте себе дуэтом марш Мендельсона. Но она попала в беду, и тут включаются другие механизмы. Аварийные, если угодно, протоколы «своих не бросаем». Черт, да, большой любви у нас никогда не было, но мы не чужие люди. Я вытащу ее, помогу, чем смогу, а когда все успокоится, спрошу еще раз: «Ты уверена, что справишься дальше сама?»
— А если она скажет «нет»? Если не захочет тебя отпустить? Она получила от жизни по носу, напугана, растеряна, никому не нужна. Что если она решит, что от добра добра не ищут? Примешь ее? Сделаешь вид, что ничего не было? Повесишь рога над кроватью?
— Тогда и посмотрим.
— Да что с тобой не так? — обиженно сказала Клюся. — Ты говоришь, я слишком маленькая для тебя, ладно. Но это быстро проходит, знаешь ли. А вот предавшая тебя однажды, предаст снова. Зачем ты вообще на ней женился, если не любил?
Не знаю, как так получилось — то ли обстановка располагала к откровенности, то ли мне давно хотелось с кем-нибудь поделиться… В общем, я все ей рассказал. И про Марту, и про Настю и да — про Анюту. Безумную и единственную мою любовь, с которой все началось и после которой все закончилось.
— Так Марта, получается…
— Да, — кивнул я.
— А знаешь, — сказала она задумчиво, — это многое меняет. У Сумерлы может быть в ней свой интерес.
— Я не понимаю, — взмолился я. — Зачем всем нужна Марта? Зачем всем эти дети? Зачем все лезут к Насте? Что вообще происходит?
— Я сама точно не знаю, — призналась Клюся. — Но в таких, как они, есть нечто особенное.
— Так пойдем, черт побери, и уже выясним!
— И то верно, — спрыгнула с бочки Клюся. — Ох, черт, как же жопу-то отсидела… Не помассируешь девушке ягодицу, старичок?
— Шлепать детишек непедагогично, — ответил я в том же тоне, и мы пошли дальше по темным сырым тоннелям.
Сумерла вышла нам навстречу, как только мы выбрались на поверхность. Это был какой-то новый для меня участок Могильников — больше похожий на обыкновенное старое кладбище с плотными хаотическими россыпями каменных плит, с крестами и без. Луна и легкий туман придавали им вид готично-романтический, дочка бы уже вовсю клацала фотоаппаратом. В этом свете лицо Сумерлы снова казалось детским и даже красивым. Как будто милую, но очень грустную девочку загримировали на карнавал в День Мертвых и забыли потом умыть. Грим размазался, да так и застыл навеки. За спиной маячила несуразная фигура Маржака, ее вечного телохранителя.
— Прилытала, рухлена вострошарая? — недобро спросила она у Клюси.
— У тебя, охлестка балагтова, не спросилась! — дерзко ответила девушка, похлопывая по ладони битой.
— Эка ты взбутусилась понасердке, шафурка! Ужли разгалядно вавакать ноне вестно?
— Не те зазрить, керасть коростова!
— Так, — решительно перебил я, — барышни, хватит ругаться! Я ничего не понимаю, но мы не отношения выяснять пришли.
— Знаю я, зачем ты пришел, — сказала Сумерла. — Мертвая ведьма послала?
— Я сам кого хочешь пошлю. Но есть мнение, что у вас моя жена.
— Ах, Архелия, дура старая… — покачала головой карлица. — Уже и померла, а все неймется ей. Не сосватала тебе свою нерожденку?
— Мы обсуждаем мою личную жизнь? Тогда скажите лучше, где моя жена.
— Здесь. Где ж ей быть-то теперь?
Это «теперь», учитывая место действия, мне совсем не понравилось, но я не для того тащился ночью по подземельям, чтобы уйти ни с чем.
— Я пришел за ней.
— Пошли.