Мертвая женщина играет на скрипке
Шрифт:
— Полтора тыща, капитан! — наш проводник деловито отсоединял управляющий кабель от подрывной начинки.
Ну что же — зарядят, перепрошьют, присоединят к другому рою. Будет у него новая жизнь. Короткая, но с целью и смыслом.
— И в чем мораль этой истории? — скептически спросила Настя.
— Тебе было не интересно? — слегка обиделся я.
— Мне было очень интересно, что, оказывается, кроме ма… Марты я могла лишиться еще и отца. Это очень позитивно, пап, спасибо.
— Я лишь хотел сказать, что…
— Ты хотел
— Ну, что-то вроде… Ладно, проехали.
Дочка обладает редчайшим, почти не встречающимся в природе даром. Заставлять меня чувствовать себя идиотом. Мою броню упертой самоуверенности она пробивает, как кумулятивный дрон.
— Прости, пап. Мне не нужны истории с моралью. Я не дура. Просто я очень скучаю по Марте и мне очень грустно.
— Я тоже. И мне тоже грустно.
В окно виден унылый забор, на котором не без таланта намалевана цветная картинка несчастной девочки-подростка, сидящей, обняв колени. И надпись: «Все разные, а ты ОДИНАКОВАЯ!». Как будто мне мало несчастных подростков. И надписей.
— Почему она ушла, пап? У вас же было нормально?
— Последнее, что нужно в отношениях — это «нормальность».
Я журналист, мои отношения с правдой — пакт о ненападении и постановление о разделе имущества. Но я стараюсь не врать хотя бы дочке.
***
— Я уезжаю, — сказала тогда Марта, — у нас гастрольный чёс.
— Когда вернешься?
— Никогда. Я ухожу.
Вот так просто, между делом, собирая чемодан, она перечеркнула нашу семью. Уж какой она там ни была.
Два одиночества, внезапно притиснутых друг к другу обстоятельствами непреодолимой силы — случайный, созданный из взаимной неловкости брак. На момент его заключения мы были знакомы один день. Это был очень, очень длинный день, но все же. Мы считали, что брак фиктивный, для штампа. Но вышло — хорошо. Точнее, как сказала Настя, «нормально». Мы не ссорились, неплохо проводили время, наладили совместный быт. Она очень помогла мне с дочерью. Я хреново смотрелся в амплуа отца-одиночки. Девочке, быстро превращающейся из ребенка в подростка, нужна близкая женщина рядом. Даже самый распрекрасный отец ее не заменит. А я не самый распрекрасный.
Я не изменял Марте, хотя соблазны были. Она — не знаю. Все эти гастроли… Я не спрашивал. Красивая женщина-музыкант. Опасное сочетание.
Может быть, если бы у нас появились свои дети, мы стали бы прекрасной семьей. Но не случилось. Хотя мы давали им шанс.
— Я тебя чем-то обидел? Слушай, знаю, что неприятный мудак, но…
— Нет, — грустно улыбнулась Марта, — я привыкла. Дело не в этом.
— Я сделал что-то не так?
— Скорее не сделал.
Ненавижу эту женскую манеру.
— Я должен угадать, что именно?
— Ты
— Блин, Марта, скажи уже!
— Антон… Мы прожили вместе пять лет. Это были хорошие пять лет, правда…
— Но… — подсказал я ей.
— Но ты ни разу за пять лет не сказал: «Я тебя люблю».
Ну вот, поезд ушел. Она уже все решила. И если бы сейчас сказал — было бы это правдой? Не знаю. А «не знаю» равно «нет».
— Настя расстроится.
— Прости. Можно мы не будем пока разводиться?
— У меня нет матримониальных планов, а налоги за это не берут.
— Спасибо. Мне легче в статусе замужней. Оркестр — тот еще серпентарий…
— Удачи тебе.
— И тебе. Если матримониальные планы появятся — напиши мне, разведемся.
— Аналогично.
Настя, узнав, расстроилась и даже поплакала, что вообще-то для нее нехарактерно.
— Я знаю, что она мне не мама, но я очень привязалась. Как мы теперь?
— Тебе придется самой мыть за собой посуду.
— Пап!
— И убирать в комнате.
— Папа!
— И готовить завтрак. И застилать постель. И запихивать белье в стиральную машину. И…
— Ну, пап, прекрати! Я не об этом!
— Я знаю. Но давай сосредоточимся на том, что можем исправить. Кстати, на кухне полно немытой посуды.
— Эй, а почему ее должна мыть именно я? Я ненавижу мыть посуду!
— Я тоже. Но я старше, а значит, ненавижу дольше, чем ты. Вперед, к раковине!
***
— Ты прогуляла школу.
— Да, — полное равнодушие, ноль эмоций, разувается в прихожей и — хлоп — у себя в комнате.
Выждав пару минут, стучусь.
— Можно? Ты переоделась?
— Заходи.
Сидит носом в смарт. Головы не повернет, одежда кучей на полу.
— Почему опять? — со вздохом поднимаю с пола и расправляю школьную форменную блузку.
— А смысл?
— Смысл хождения в школу заключен в получении обязательного образовательного минимума. Мы уже говорили об этом — если ты не будешь ходить в школу, то к нам придет ювеналка. И тогда ты все равно будешь ходить в школу, но уже при интернате для неблагополучных подростков. А я буду сидеть в тюрьме. Потому что просто так я тебя им не отдам. И как ты говоришь: «А смысл?».
— Там гнило. И тупо. И буллинг.
— Это третья школа за два года, дальше тебя переводить некуда. Смирись, везде будет то же самое.
— Вот так тебе не повезло с дочерью.
Мне казалось, что повезло. В десять лет она была идеальным ребенком — очаровательной, умненькой, позитивной и совершенно беспроблемной девочкой. И в двенадцать. И в тринадцать тоже ничего. И в четырнадцать еще терпимо. Что с ними всеми случается к шестнадцати? Куда делось веселое существо, на которое нельзя было смотреть без улыбки? Откуда взялся унылый подросток, на которого без слез не взглянешь?