Мертвая зыбь
Шрифт:
С той осени в школу Узорной пошел и братишка Олафа, Вик, - в Сампе была только младшая школа, один класс на всех, в нем едва набиралось десять человек.
Ночь только начиналась - в полдень небо еще светилось на юге волшебным сине-зеленым светом, но к концу уроков становилось совершенно темно. Зимой, когда выпадал снег, дорога не казалась такой темной, но осенью иногда приходилось идти чуть ли не ощупью. Электрических фонариков в те времена не было (верней, были, но не фонарики, а фонари, и не для баловства, а для работы), и ребята брали с собой «летучую мышь», заряженную сыротопом
[1].
Ида дразнила его за единицу по литературе до самого болота, и если бы она не была девчонкой, он бы быстро заткнул ей рот. Нет, ударить девчонку, конечно, унизительно, позорно. Но почему они пользуются этим? За единицу по литературе и так влетит, а тут еще она…
– Оле, ну вот зачем ты отвечал, а? Сказал бы, что не знаешь, и получил бы в два раза больше - не единицу, а двойку.
– Дура! Кроме меня в классе никого нет, что ли?
– вспылил Олаф.
– Я один, что ли, не читал? Я же время оттянул!
– Ох, благородный герой!
– рассмеялась Ида.
– Ромео и Джульетта поженились и стали жить вместе!
– Сама так рассказала, а теперь ржешь!
Ида расхохоталась еще громче.
– Не поженились. Обвенчались. Я сказала «обвенчались». А чем ты слушал, я не знаю.
– Какая разница: поженились, обвенчались… - проворчал Олаф.
– Стали мужем и женой.
– Оле, они не могли жить вместе, в этом же основная суть. Если мы с тобой ночью тайно придем к Планете и скажем, что мы муж и жена, мне мама все равно не разрешит с тобой жить.
Малявки расхохотались (включая Вика!), кто-то сквозь смех выдавил неразборчивое «жених и невеста»…
– Чего? Вообще с ума свихнутая? Я с тобой жить и не собираюсь! Нужна ты мне!
– Олаф не нашел больше слов в свое оправдание, захлебнулся возмущением. Малявки смеяться не перестали, даже развеселились еще больше, и от обиды Олаф ускорил шаг.
– Оле, Оле, погоди!
– через минуту взмолился Вик.
– Я так быстро не могу!
– Пусть идет, - услышал Олаф надменный голос Иды.
– Мы и без него найдем дорогу.
Он шел так быстро, что через несколько минут перестал слышать голоса за спиной. Раза два или три его кто-то звал по имени, но Олаф не остановился и не ответил. Нет, ну надо было такое ляпнуть, а? Мама ей не разрешит… И Вик - ну какой мерзавец, а? Пусть не липнет после этого!
Темнота была кромешной, но этой тропинкой через болото Олаф ходил почти каждый день уже четвертый год подряд и сбиться с пути не боялся. В лесу бывает совсем ничего не видно, можно и на дерево наткнуться, а на открытом пространстве, как бы ни было темно, на фоне неба все равно видны какие-то ориентиры. Да и глаза быстро привыкают. Когда со света сразу в темноту выходишь - хоть глаз коли, а потом ничего.
Потихоньку обида выветрилась из головы, Олаф вспомнил, что он самый старший сегодня, а значит отвечает за остальных. По правде, Ида родилась на три месяца раньше, но девочек в таких случаях никто не считал - мужчина не должен перекладывать ответственность
Он подумал и остановился. Самое трудное по дороге - перейти ручей по бревнышку, малявкам надо помогать, особенно девчонкам. В глубине души Олаф подозревал, что Ида и с этим неплохо справится, - оно-то и было особенно обидно.
Стоять пришлось долго, прежде чем послышались голоса ребят; Олаф подумывал даже неожиданно выскочить на них из темноты с грозным рыком, но решил, что эта шутка ему уже не по возрасту. И просто стоял на тропинке, ждал, когда они подойдут.
– Оле, это ты?
– заметив его на пути, спросила Ида.
– Я, я, - Олаф не стал ломаться и хотел уже повернуться и идти дальше, но Ида вдруг снова спросила:
– А где Вик?
– Чего?
– не понял Олаф.
– Вик побежал тебя догонять, он тебя что, не догнал?
– Как… побежал догонять?… - еле-еле выдавил Олаф. В голову стукнула кровь, в лицо бросился жар, а колени стали ватными, едва не подогнулись. Страх, стыд, чувство вины… - Почему? Зачем? Зачем ты его отпустила?
– Он меня не слушал. Ты же старший, а не я, - едко ответила Ида.
И, конечно, она была права. И, конечно, никто кроме Олафа не виноват - но можно было и не ерничать.
Они с полчаса бродили по болоту, звали Вика, но он не откликался. Зажгли «летучую мышь», темнота от этого стала только гуще, но Вик мог заметить огонек издалека - и Олаф задирал вверх руку с фонарем, чтобы его было видно как можно дальше. Малявки устали, у двух девчонок пришлось забрать сумки с учебниками.
Те часы Олаф и теперь вспоминал с содроганием - до сих пор не простил себе той глупости, которую сделал. А тогда… Тогда он был в полном отчаянье, обмирал от ужаса: а если Вик провалился в трясину? Это на тропе нечего бояться, но мало ли куда братишка мог забрести? Даже если не утонул, а просто промок и сидит сейчас где-нибудь под кустом и замерзает? Картинка, нарисованная воображением, доводила его едва не до слез: младший братишка (которого Олаф всегда недолюбливал, к которому ревновал, надоедливый, липучий зануда!) плачет в полной темноте, зовет его, Олафа, все тише и тише, одинокий, промокший, замерзший! Впрочем, представить Вика тонущим в трясине было еще страшней, но и эту картинку воображение Олафа не обошло стороной… И хотелось куда-нибудь бежать, спешить, спасать, исправить, непременно исправить сделанное - знать бы, куда бежать…
– Оле, надо возвращаться в Сампу, за помощью… - сказала Ида, тронув Олафа за плечо.
– Мы сами его не найдем.
Она уже не ерничала, наоборот - жалела его, переживала.
– Возвращайся, если хочешь… - прорычал Олаф, отвернувшись.
– Оле, это я виновата… Я его не задержала, я не подумала, что ты так далеко.
– Не надо!
– огрызнулся он. И добавил помягче: - Ты тут ни при чем. Я слышал, как он меня зовет, и не откликнулся. Понимаешь? Если бы я откликнулся, он бы меня догнал!