Мертвая зыбь
Шрифт:
Почему они не вернулись? На этом месте склон надежно защищает от любых волн, идущих с севера. Или не защищает? Ведь звук может отражаться, например, от скал южного берега… О резонансе Олаф тоже имел смутное представление, но подумалось вдруг, что «чаша» могла стать для них смертельной ловушкой: инфразвук небольшой интенсивности вызывает панику, но если его усилить - убивает.
Обычно медэксперт не ищет покойников, будто грибы в лесу; и хотя Олаф не раз и не два бывал в спасательных экспедициях, это всегда выглядело как-то иначе. На северном склоне ветер с океана разгонял туман, вчера там не было так бело, как тут сегодня.
Заиндевевший мох хрустел под ногами, ломался хрупкий на морозе кустарничек - белый, белый склон, любой чужеродный предмет на нем будет виден отчетливо… Олаф снова осекся: не повернуть ли назад, не посмотреть ли получше? Ведь чужеродный предмет тоже должен быть покрыт инеем…
Мысль обдала холодом, кольнула острой щенячьей тоской. Он оглянулся назад, всматриваясь в склон, и увидел тело почти сразу, в двадцати шагах. Прошел мимо и не заметил…
Мертвые не могут говорить. И странно вовсе не то, что Олаф вдруг решил оглянуться, а то, что раньше не подумал искать заиндевевшие тела. Впрочем, сверху тело было видно не так хорошо: его прикрывали три основательных камушка - будто человек прятался за ними.
Первое, что бросилось в глаза при приближении, - длинные локоны, выбившиеся из-под шапочки. В инее.
Она лежала лицом вниз, головой в сторону лагеря. Правая рука вытянута вперед, левая нога согнута в колене. Будто девочка ползла вверх. Вязаная шапочка, теплые брюки с начесом, штанины подвернуты; толстый свитер, явно с чужого плеча, левый рукав натянут на кисть, правая рука с отмороженными пальцами голая. Под ней - сломанный фонарик, вместо корпуса батарейки туго обмотаны тряпкой - куском штанины от теплых брюк.
Олаф зарисовал положение тела и отметил вешками место, где оно лежало. Помедлил, прежде чем его перевернуть. Обычно смерть безобразна; безупречно чистые, слепяще-белые кристаллы инея оскверняли безобразие смерти, нарушали зловещую ее гармонию. Он довольно точно представлял себе, во что смерть превратила лицо девочки, и не спешил в него взглянуть.
Ребята отдали ей самые теплые вещи. Не помогло.
На земле четко обозначилась характерная наледь, обледеневшими снизу были и свитер, и брюки: под теплым еще телом лежал лед, он растаял, потом снова замерз. Лиза. Без сомнений. Олаф был слишком оптимистом, представляя себе ее лицо, - не учел морозную эритему, окрасившую кожу в багровый цвет.
Нос-пуговка, ссадина на кончике.
Олаф не посмел закинуть тело на плечо. Что еще мужчина может сделать для мертвой девочки? Она не казалась ему тяжелой, только каждый шаг давался с трудом. Как большая сломанная кукла - закоченевшее в неестественной позе тело, белые от инея локоны… Руки быстро занемели, и он прижал ее к себе тесней - ледяную. Останавливался несколько раз, чтобы передохнуть, переложив тяжесть на колено. И шел дальше - выше, к освещенной низким солнцем вершине склона, - шатаясь и спотыкаясь.
Второй спуск к лесу ничего не дал, сколько Олаф ни всматривался в голубые тени на заиндевевшем склоне.
Внизу, в сумеречном полусвете, стояла странная неживая тишина, а земля волнами источала холод - и Олаф
Нет, не игра воображения - под тонюсеньким слоем каменистой почвы лежала мерзлота: ветра, растопившие Ледовитый океан, не добрались до дна чаши. И теперь абсолютно ясно, почему здесь не поставили лагерь.
Ели со сломанными ветками не бросались в глаза, просто показались немного странными издали. Но, подойдя вплотную, Олаф убедился: ветки сломаны, а не срезаны и не срублены. Много веток. Елочки приземистые, нахохлившиеся, лапник густой, колючий. Он попробовал сломать сучок - уколол пальцы, но обломилась ветка легко, была хрупкой, суховатой. Это хорошо, это значит, не так трудно заготовить дрова, сделать настил, сложить шалаш… Олаф поперхнулся. «Больной перед смертью потел? Это хорошо»…
Он направился по следу из обломившихся по дороге веточек и осыпавшихся иголок и в самом деле вскоре вышел к шалашу. Ну, не совсем шалашу - скорей, это была лёжка, спрятанная в глубине ельничка. Если бы не следы, Олаф бы ее ни за что не отыскал. И сделали ее грамотно - каменный очаг посередине, вовсе не маленький, с отверстием для поддува воздуха, экраны из лапника с трех сторон, чтобы не сразу уходило тепло, толстый слой лапника на земле. Можно ночевать, не опасаясь замерзнуть: даже если погаснет огонь, камни сохранят тепло на некоторое время. Если, конечно, не будет дождя или сильного снегопада. Да они могли жить здесь несколько суток, даже в стужу, даже на мерзлоте! Почему они покинули и это место тоже?
Хворост в очаге прогорел не до конца, по краям топорщились березовые ветки, в центре лежали угольки. На камне стоял огарок стеариновой свечи, обрезанный снизу, - в сырую погоду без свечки трудно разжечь очаг. Просохшая береста горкой, наломанные сучья, довольно тонкие, - не толще, чем можно сломать о колено. У отверстия для поддува лежали простейшие, сделанные из подручного материала «мехи»; Олаф не сразу догадался, что их трубка - это корпус фонарика. Да, здесь нет такого ветра, чтобы раздувал огонь, без работы мехов очаг, по-видимому, быстро гас. И значит, кто-то один должен был следить за огнем, когда остальные уходили за дровами.
Что-то хрустнуло под сапогом, совсем не так, как хрустит ветка, и Олаф посмотрел под ноги. Карандаш. Провалился в лапник. Выпал у кого-то из кармана? Или использовался как растопка? Олаф поднял обломки - нет, как растопка карандаш не использовался. Конечно, хотелось бы найти записку, которая разъясняла произошедшее, но ничего кроме бересты Олаф не увидел. Надписей на бересте не было тоже.
Он скользнул взглядом по очагу случайно, вовсе не надеясь в нем что-то найти, но увидел вдруг обугленный клочок бумаги. И не было ничего странного в том, что бумагу использовали для растопки, хотя нет для растопки лучшего материала, чем береста. И свечка. Сырые дрова бумагой не подожжешь, она сгорает вмиг. Олаф осторожно взял клочок бумаги двумя пальцами - нет, никаких обрывков слов, вообще ни следа записи… Но и ширина сохранившегося клочка была не больше полутора сантиметров, даже если на листке что-то писали, то не на самом краю.