Мертвецы выходят на берег. Министр и смерть. Паршивая овца
Шрифт:
5
Скоро разошлись и другие гости. Я заметил, что им очень хотелось обсудить только что разыгравшуюся сцену. Но присутствие Барбру Бюлинд вряд ли позволило бы им наговориться всласть. Тем более что сама Барбру никакого желания покидать общество не проявляла и ушла с нами в числе последних. Отделавшись от молчаливой учительницы у тропинки к ее дому, сестра выпустила из себя пар.
— Что это нашло на Беату? Зачем ей понадобилось требовать ключ на глазах у гостей в такой многолюдной компании? Какая бесцеремонность! Она, конечно, и всегда-то была прямолинейна, но такого себе не позволяла. Они так хорошо ладили с Барбру. Особенно после того, как мать Барбру, сестра Беаты, — ты видел ее раньше, — умерла несколько лет назад и здоровье самой Беаты пошатнулось. Они по-настоящему поддерживали
— Чем она, собственно, занимается? — наконец-то удалось вставить мне.
— Барбру? После университета она несколько лет проработала в школе. Пока у нее не сдали нервы. Здоровье у нее не особенно крепкое, а дети сейчас ужасные. Она не решилась пойти на новый испытательный срок в школе, поехала обратно в Упсалу и поступила в аспирантуру, чтобы заниматься историей литературы. Сейчас она работает над докторской диссертацией.
— Над какой именно темой?
— Она говорила мне название несколько раз. Название — это единственное, что у меня готово, — так она шутила. Точно я его не помню, но, в любом случае, речь в диссертации идет о муже Беаты — об Арвиде Юлленстедте. Что-то о его юношеских годах и первых удачных пьесах.
Не без раздражения ответив на все мои вопросы, Маргарета тут же задала несколько своих собственных:
— Постой, разве она не сказала, что Барбру должна передать ее слова кому-то другому? Она имела в виду кого-то из нас? Но мы все были там и слышали, что она сказала. Кроме, конечно, Стеллана Линдена…
Стеллан Линден, господин неопределенно среднего возраста, художник по профессии, несколько лет назад унаследовал от родителей летнюю дачу и тоже жил на Линдо. В отличие от своих соседей, он не добился признания или положения в обществе. Я читал всего две рецензии, в которых упоминалось его имя. Они были напечатаны с промежутком в пять лет. В первой рецензии его называли «подающим надежды художником», а во второй — «подающим большие надежды художником». По ночам меня иногда до сих пор мучает вопрос: сильно ли он, судя по этим рецензиям, преуспел? Соседи лояльно приглашали его на все свои юбилеи и празднования, но он неизменно отклонял их наглые домогательства, считая дачников пошлыми и далекими от искусства филистерами, на которых ему, серьезному художнику, растрачивать время не пристало. Лицо Стеллана Линдена, конечно же, украшали длинные висячие усы, и он считал себя вегетарианцем.
— … Тогда почему именно ей она поручила передать свои слова Стеллану? Хотя это понятно. Сигне говорила, что они последнее время много общаются, я же сама видела, как они…
— Все ясно, как божий день, — сказал Министр. Отстав на несколько шагов, он шел сзади и на ходу объедал вырванный с корнем куст черники. — Беата знает или подозревает, что Барбру использовала ее ключ не по назначению.
— «Не по назначению»?
— Да, она, должно быть, заходила к Беате в дом, когда та отсутствовала. «Захочешь зайти, заходи — добро пожаловать! Но приходи, когда я дома, я сама открою тебе. Никаких других посещений я не потерплю». Так, кажется, она говорила. Вряд ли можно выразиться яснее — в следующий раз, когда та без разрешения попытается проникнуть к ней в дом, она выгонит дочь своей сестры палкой! Ну, и, конечно, она просила передать эти ее слова Стеллану Линдену. Старуха знает, что он и Барбру проводят вместе много времени, и подозревает, что он тоже побывал у нее в доме.
— Но зачем им понадобилось использовать ключ… не по назначению?
— А это, — сказал Министр, — очень интересный вопрос, на который у меня сейчас ответа нет.
Когда мы добрались до дома, как раз пришла почта. Министр выписывает по два экземпляра «Свенска дагбладет», «Дагенс нюхетер» и «Арбетет», и в доме повсюду, куда бы я ни бросил взгляд, восседали или возлежали дети и их няньки и читали газеты. Сестра Маргарета, понимающая, как ценю я минуты спокойного общения с только что доставленной прессой, заставила одного подростка расстаться со «Свенска дагбладет». Он как раз углубился в спортивный отдел, и отобрать у «его газету было все равно что отнять у собаки кость. Министр, по натуре своей человек мирный, очень демократично занял очередь на прочтение „Арбетет“ и, коротая время, стриг траву на газоне. Не хочу сказать ничего дурного об „Арбетет“, но эта не та газета, ради которой я занялся бы тяжелым физическим трудом. Я не разделяю ее направления. В ней трудно отыскивать колонку с прогнозом погоды, всякий раз оказывающуюся на новом месте. В ее разделе некрологов не хоронят моих мертвых. Министр, конечно, читает ее, чтобы знать текущие настроения в партии. Пусть таким образом, но он все же должен быть в курсе дел.
После ужина, не без помощи подкупа отправив в постель самых маленьких, мы собрались в гостиной. Министр первым успел занять диван и, вытянувшись, разлегся на нем. В таком виде — попирая „Арбетет“ ногами и со „Свенска дагбладет“ на животе — он был живым воплощением Капитала. Правда, через несколько минут он вдруг спрыгнул с дивана и, не сказав никому ни слова, вышел из дома и пропал в сгущающихся сумерках. Я устроился в кресле-качалке и взялся за третью главу „Древних народов Вавилона“, как раз ее чтению помешали Милли Молли и прием у Сигне. Министерша и остальные дети сидели за большим массивным столом в гостиной и играли в „дьявольский галоп“. „Вы, дядя, не хотите играть?..“ — без энтузиазма в голосе спросили у меня, и я, конечно, ответил, что не хочу, не хочу ни под каким видом.
Дело в том, что „дьявольский галоп“ — это не игра, а кошмар. Если невыносимо даже пребывание в одной с игроками комнате, что можно сказать о самой игре? Главное в ней — лучший, чем у противника, обзор и как можно более широкое пространство для маневра руками. Участники игры толпятся у стола, толкают и отпихивают друг друга, как свиньи у корыта с пойлом. Проигравшие обычно дают своим более проворным и удачливым соперникам (как и их методам игры) весьма нелестные характеристики, на что те отвечают столь же решительно и обидно. Ужасные ссоры между игроками почти не прекращаются и следуют волнами одна за другой весь вечер.
Когда в четверть десятого зазвонил стоявший на подоконнике телефон, сигналы его, заглушаемые шумом игры, еле донеслись до меня — так обычно мы слышим крики чаек, пробивающиеся через грохот прибоя. Никто из игроков, по-видимому, не собирался поднимать трубку. Наверное, в пылу сражения они звонка даже не услышали.
В гостях у Министра я очень неохотно отвечаю на телефонные звонки. Многие, как само собой разумеющееся, считают, что берет трубку хозяин дома, и тут же сообщают мне такие новости, передавать которые я их совсем не просил. Однажды некий сотрудник Министра прочитал мне целый доклад о новом подготовленном в министерстве законопроекте, серьезно ущемляющем права человека. Когда мне удалось вставить в его монолог слово и я напрямик сказал, что считаю все только что мной услышанное примером самого отъявленного негодяйства, чиновник спросил, наконец, с кем он разговаривает, и, узнав, что разговаривает со мной, очень рассердился. В другой раз звонил сам премьер-министр и, прежде чем мне удалось остановить его, успел дать явно не предназначавшуюся для моих ушей весьма сочную характеристику сразу нескольким высокопоставленным официальным лицам.
Министр со своей внезапной прогулки все не возвращался. „Куда, к черту, он делся?“ — раздраженно подумал я. Разгуливает где-то уже больше часа! Пришлось самому тащиться к телефону и отвечать. Естественно, прежде всего назвав свое имя, фамилию и звание.
На другом конце линии говорила женщина. Она была сильно возбуждена и торопилась, слова ее звучали неразборчиво. Как раз в этот момент игра за столом вступила в свою самую оглушительную фазу. Из того, что она говорила, я ничего не понимал. Призывать же к тишине было почти бессмысленно. Игроки лупили картами о стол, как сущие дьяволы. Я прижал трубку теснее, закрыл рукой другое ухо и, наклонившись над аппаратом, крикнул:
— Говорите громче!
Пронзительный писк сигнала и визгливый металлический голос резанули мой слух. Слова доходили, прорываясь через бурю треска и шорохов отрывочно, путано, пугающе:
— Кристер… письмо… в голову… мертва..» полиция:..
Игра за столом вступила в фазу отлива.
Я увидел рядом Министра и протянул ему трубку.
Он стоял лицом к окну и глядел в темноту, словно пытаясь в ней что-то разглядеть. Женщина все говорила. Министр задал ей несколько вопросов. Потом медленно положил трубку и повернулся ко мне.