Мертвецы выходят на берег. Министр и смерть. Паршивая овца
Шрифт:
12
— А вот здесь живет Стеллан Линден!
Министр объявил это тоном служителя зоопарка, показывающего публике клетку со своим самым экзотическим питомцем.
Вилла была двухэтажная, точно такая же, как все другие на острове, с застекленной верандой и ставнями на окнах. Вероятно, посчитав ее слишком респектабельной и буржуазной, хозяин разрисовал изначально благопристойные белые стены огромными листьями и ослепительно яркими радужными цветами.
Несмотря на наши настойчивые призывы, выманить художника из его зеленых джунглей
Наружность Стеллана Линдена не вполне отвечала расхожим представлениям об облике художника, и человек, только что подивившийся на его дом, был вправе ожидать от нее чего-то более яркого или дикорастущего. Каштановые пряди волос, закрывавшие половину лба, конечно, могли бы восприниматься как порождение необузданных сил природы, если бы с равным успехом их нельзя было отнести к плодам терпеливого творчества перед зеркалом по три раза на дню. В равной мере и длинные усы, спадающие на подбородок, могли свисать как под воздействием естественной силы тяжести, так и от потраченного на них воска. Как бы то ни было, усы художника не украшали, и он, по всей видимости, относился к той категории мужчин, о которых говорят, что причина, по которой они носят усы, становится ясной только тогда, когда они их сбривают.
Мы молча, храня благоговейную тишину, стояли рядом. Художник буквально хлестал холст, сильно и с оттяжкой ударяя по нему кистью. С картины на нас смотрело нечто серое, унылое и бессмысленное. Я уже упоминал, что Линдену так и не удалось склонить на свою сторону рецензентов, и, поскольку он с мрачным упорством продолжал изображать на своих холстах исключительно каменоломни, покупатели вставать в очередь за его картинами отнюдь не спешили.
Министр, конечно, долгого молчания не выдержал, пустился в рассуждения о богатых оттенках серого и черного тона, о смелых ударах кисти и не прекратил своей болтовни до тех пор, пока Стеллан Линден не заявил, что сушит кисти.
— Ты — вроде учитель, Перссон, да? — нудным тоном сказал он. — Дети — это проклятие. Проклятие из проклятий. Я работал один раз учителем рисования. Две недели. После этого взялся за каменоломни.
— Нехорошо получилось с фру Юлленстедт, — сказал я, начиная замерзать на ветру и желая вложить в дело хоть толику, раз уж Министр так прочно обосновался в офсайде.
— Да, старуха свое отжила.
— Ты уже побывал в ее доме и говорил с полицией?
Министр, судя по всему, стал приходить в себя.
— Да. Говорил я там с одним глупым козлом. С глупокозлом, — уточнил Линден. — Он дело завалит. Завалит точно. Пытался поймать меня на противоречиях. И еще такой капризный! Капризуля и истерик! «В каких отношениях вы состояли с покойной?» — он отлично сымитировал голос и интонацию Бенни Петтерсона. — «Отношениях? А, понимаю, ты хочешь знать все подробности, какими бы незначительными… и так далее. Понимаешь, она меня не интересовала. На мой вкус, слишком костлявая». Тут этот тип подскочил ко мне, сломал свою авторучку и заорал что-то про свое полицейское звание. Он там у них какая-то шишка и все такое, и попросил воздержаться от сальных шуточек.
Господин Линден осуждающе покачал головой.
— А я просто отвечал на вопрос. Я старуху почти не знал, хотя, конечно, здоровался с ней, когда она ковыляла мимо с такой рожей, словно готова была укусить меня за задницу. Потом он спросил, что я делал вчера вечером, и я ответил, что был у моря один и работал, и тогда он вцепился в меня, как бульдог, и стал спрашивать, может ли кто-нибудь подтвердить мои показания. Я ответил ему, что, когда я один, то я один не собираю вокруг себя людей. И тогда он снова разозлился и заорал, чтобы я вел себя прилично.
— Но не слишком ли темно в это время для работы?
Светло-серые глаза насмешливо смерили Министра взглядом.
— Из тебя бы получился полицейский! Задаешь правильные вопросы. Конечно, темно! Но не совсем темно, и в разных местах темно не одинаково. Скалы, вода, дерево вон там, в лесу, и дерево, вот тут, у воды, — каждый предмет темен по своему, с различными оттенками от светло-серого до густо-черного.
— Но как ты видел тогда, что у тебя получается под кистью или карандашом?
Это наступила моя очередь. Глаза из-под косматенького чубчика оценивающе взглянули на меня.
— Отлично, Перссон! Ты тоже годишься! Я и не говорил вам, что писал картину. Я сказал, что работал, а художник может работать и кистью и без кисти, он может просто изучать или запоминать натуру.
Говорил художник доброжелательно, но в его улыбке таилось чувство торжества или превосходства над собеседником. Создавалось впечатление, что ему нравится ставить себя в очевидно невыгодное положение, чтобы потом, импровизируя, с честью из него выпутываться. Он как бы мерился с вами интеллектом, провоцируя эту борьбу.
— Кстати, вегетарианцы видят в темноте лучше, чем все остальные — плотоядные. А я, должен вам заметить, — вегетарианец.
Он установил на мольберт новое, еще не испорченное его кистью полотно и кинул взгляд на ближайшие прибрежные скалы. В отсутствии каменоломен его искусство деградировало до промышленно необработанных камней.
— Ты не вегетарианец, Перссон? Советую им стать. Это никогда не поздно.
Голос его зазвучал оживленнее, по-видимому, он напал на любимую тему.
— Любой вегетарианец даст сто очков вперед любому плотоядному. Какую бы область мы ни взяли! В какой области работаешь ты, Перссон? Ах да, я забыл, ты — учитель.
Тон, каким он сказал последнее слово, а также выдержанная многозначительная пауза ясно показывали: моя профессия не отвечает уровню способностей даже самого бесталанного салатоядного.
— Люди, работающие в интеллектуальной сфере, — продолжал он, — могли бы намного раздвинуть рамки своего творчества и достичь гораздо больших успехов, если бы они питались правильно! И если наше убийство здесь совершил вегетарианец, не беспокойтесь, он прекрасно его спланировал. Им ни за что его не поймать!