Мертвые бродят в песках
Шрифт:
Не был силен старик в книжных премудростях, не больно-то умел выразить свои мысли, да и не было в нем каких-то особенных мыслей в те годы, когда все было хорошо. Несчастье заставляет человека рьяно думать. В последнее время мысли старого рыбака роились в замкнутом кругу. И сейчас – дремля, и просыпаясь, и вновь смежая веки, и снова просыпаясь, – думал он все о том же. Когда беда обрушивается на природу, она вступает в ответную борьбу. Сколько же гор исчезло с лица земли и народилось вновь со дня творения? Сколько морей? Что уж говорить про реки и речушки? А сколько людских жилищ было погребено под пеплом – и сколько возникло вновь? Все это было нужно самой природе – она сама и только сама знает, что творит.
Ну и глупый же человек произошел от Адама и Евы! Глупый и самоуверенный. С давних пор перестал почитать ее за мать: он стал ее покорять, множество раз непоправимо ошибаясь, со все большей и большей жестокостью. И как она ни была терпелива и доброжелательна, как всякая мать к своему неразумному дитяти, но теперь она начала
Вот такой или примерно такой смутный, темный круг вопросов мешал старому рыбаку Насыру уснуть, хотя высокая яркая луна тем временем уже клонилась к горизонту. Да только ли сегодня, только ли этой ночью? Уже много лет не дают ему покоя эти невеселые думы. Догадки и новые сомнения держат его в неуверенности. Он молчит на людях, боясь высказать вслух свои мысли. Может, они неверны, непоследовательны, хотя, с другой стороны посмотреть, чего тут стесняться, – он же не мальчик, сорок лет его рыбацкой жизни отданы Синеморью все без остатка. А если он не обрел мудрости, не приблизился к истине – он ли виноват в этом? Кто ее вообще знает, эту самую истину? Не покидала, впрочем, надежда старого рыбака. Верил он, что человек не может оставить иссыхающее море в беде: не по-человечески это. Если человек принес морю беду, если он истощил его, то человек же должен и спасти его.
Ведь посмотреть, только посмотреть вокруг…
Песчаные склоны у берегов моря и желтая степь – ширь, которую не окинуть взглядом, – исхудали, иссохли; за последние несколько лет здесь не упало и капли дождя. Злой, что ли, чей-то умысел: едва повеет в воздухе весенним теплом, как налетает жгучий ветер, и зной без остатка сжирает только что появившуюся нынче пыльную голую пустыню. Само небо как будто бы отвернулось от человека за то, что он истязает землю: вгоняя в нее миллиарды тонн бетона, потроша леса, содрогая и поверхность, и глубины ее атомными взрывами. Знает ли человек, что, оскверняя землю, он растлевает и самого себя? Вряд ли! Правы были старики – уж они-то познали жизнь, – когда говорили, что, уничтожая природу, человек сам себя приговаривает к смерти. Знали они, знали… Сколько веков прожил казах, беспечно кочуя по степи, – и всегда был с матерью-природой одно целое, кровью и плотью был он един с нею. А сегодня он слишком далеко от нее оторвался. Эх ты, непутевый сын природы – человечишко! Не будет жалости тебе от матери, отомстит она тебе – так и знай! Хищник ты, предатель – вот ты кто! В зверя ты превратишься, в одинокого зверя. Да и то сказать – уже стали вы непримиримыми врагами. Уже давно в этих краях нет между вами мира, нет постоянства и прочности – жизнь в этих краях уже давно похожа на тот зыбкий, плавучий песок, что лежит на прибрежных просторах, песок, который оставляет после себя уходящее море.
«Да-да, и природа и человек лишились здравого рассудка, – подумал вконец утомленный Насыр; не найдя ответа ни на один из мучающих его вопросов, он вздохнул и заключил: – Все в воле Аллаха!»
Сон его был короток, словно сон птицы. Обычно он поднимался с постели, когда были еще видны последние звезды. Да и какой сон в низеньком глинобитном жилище. Духота невыносимая, хотя круглое лето окна были открыты настежь днем и ночью. Насыр, обычно спавший не укрываясь, скоро проснулся озябший, стал сонно шарить руками, чтобы накинуть на себя чего-нибудь. В этом, однако, не было необходимости. На него повеяло бодрящей свежестью; тогда он проснулся совсем. Великое чудо – в узкое оконце дул прохладный ветер! Мулла Насыр накинул на плечи легкий чапан, вышел за порог, и ветер, словно приветствуя его, словно играя с ним, сорвал с него чапан и бросил наземь. Старик нагнулся, чтобы поднять, но ветер понес чапан дальше. Тогда старик махнул рукой и повернулся к северному ветру всей грудью. Так стоял он некоторое время, вдыхая свежесть. Затем торопливо, по-стариковски пригибаясь, в одном исподнем, с непокрытой головой побежал в сторону моря! Он не слышал, как призывно ржала, била копытами об ограду сивая кобыла с жеребенком на привязи. Впервые за несколько лет он видел небо в этих краях в плену тяжелых туч. Вокруг все потемнело, и небо сурово, низко нависло над землей. Северный ветер крепчал, набирал силу. Пробежав сотню метров, старик понял, что пешком он не доберется до берега. Он повернул обратно: сутулясь, спотыкаясь, падая и поднимаясь, он побежал к деннику. Быстро взнуздал кобылу, но вскочить на нее, неоседланную, ему не удалось. Тогда он ступил неверной ногой на колесо арбы, взобрался на кобылу и поскакал к морю. В открытую калитку с жалобным ржанием выбежал жеребенок и побежал за маткой. Та приостановилась, резко повернула
Ветер пригоршнями швырял в лицо солончаковую землю, мулла Насыр не мог открыть глаз. Прикрыв ладонью лицо, он скакал, не сомневаясь в том, что лошадь поймет хозяина, не сомневаясь, что она мчит его именно к морю. У него сейчас было одно желание – немедленно оказаться на берегу. И одному ему было известно, зачем он так спешит туда.
Вот и берег! Море, многие годы мелевшее от недостатка проточной воды, море, измученное соленой водой и высыхающее день за днем, сейчас тяжко вздыхало, ветер вздымал его воды и гулко разбивал волны о берег. На них высоко и беспорядочно плясали рыбацкие лодки; десятка два из них уже далеко отнесло от берега. Мулла Насыр попытался спешиться, но сильный рывок ветра сбил его, и он, скользнув по крупу, ничком упал на песок. Падая, почувствовал, как что-то хрустнуло в ноге у щиколотки, однако было ему не до этого. Торопливо шевеля губами и старательно выговаривая слова, начал он длинную молитву.
От грохота грома, небо как будто бы опрокинулось; в нависшей черноте полыхнула молния. Сильный ветер теперь превратился в страшную бурю. Старик стал жаться к земле, но дважды его перевернуло. Тяжело, сплошной завесой упал ему на плечи ливень. Ливень…
Неужто в эти края возвращается жизнь? Неужто природа, словно сердобольная мать, протянула руку человеку для мирной жизни?
Согнувшись, припав к земле – издали могло показаться, что это не человек, а черная перевернутая лодка, – старик молился. Пятки его были вывернуты, а сам он мгновенно промок до нитки. То выпрямляясь, то касаясь лбом земли, он молился и все глубже увязал коленями в быстро размякшей солончаковой почве. Глина прилипала к его лицу, но щедрый поток ливня тут же смывал ее напрочь. Когда он выпрямлялся, исподнее на его груди то вдруг ржавело ею, то снова становилось серым. Ничего этого не замечал старый Насыр. Сейчас он вел откровенный разговор с самим Богом.
О всемогущий Аллах! Щедрой и безграничной была твоя милость к нам! Но однажды ты отвернулся от нас. Сколько раз обращался я к тебе, какие горькие рассказы ты выслушивал от меня, про какие бедствия моего народа узнал ты! Ты почему-то медлил: что ж, воля твоя. Но вот наконец сжалился ты над нами, послал нам этот благодатный дождь! Аминь! Скажи мне, Аллах: неужто вспомнил ты, что эта местность когда-то была богата, была кормилицей народа? Вспомнил?..
Тут Насыр замешкался, рассудив, что, каким бы обильным ни был этот дождь, ему все равно не насытить Синеморье. Сам Насыр сейчас согласился бы даже на наводнение: пусть затопит все, все, лишь бы наполнить море. Но и за эту малую милость надо быть благодарным Богу. Он прервал молитву и только тут почувствовал, что ему щиплет глаза. Поморгал, провел ладонями по лицу. Облизал губы, они были соленые. Старик рассудил: этот соленый привкус – от солончаковой земли. Он не подозревал одного, он не подозревал самого скверного: это был соляной дождь. Скоро и ему, и людям этого края, хлопкоробам и рисоводам Казахстана, Узбекистана, и Каракалпакии и даже далеким отсюда жителям Алтайских и Тарбагатайских гор предстояло познать новую беду и ужаснуться.
Но Насыр не ведал этого, он продолжал молиться.
О Аллах! Многое помнят люди нашего края: помнят голод и разруху, помнят лихие тридцатые годы, горе военных и послевоенных лет, но не припомнит никто, чтобы люди так бедствовали, как бедствуют они сейчас. Благополучие и счастье покинули Синеморье и его людей. А ведь было море для них отрадой. Украшением этих краев было наше море, расписной чашей посреди степи. Не постесняюсь сказать тебе и такое, Аллах: душой и телом оно было, честью и совестью народа нашего. Кто же знал, что иссохнет, истощится море, глядя на чистые, прохладные воды его? Не было такого, чтобы сети рыбацкие оказались пустыми; весело лодки скользили по его глади. Теперь в тех местах, где были островки, – соляные колдобины. Мерзко бродить по ним: летит из-под ног белая едкая пыль. Не несут теперь морю свои воды две сестры, две Дарьи – Аму и Сыр: сохнет оно, сжимается, уходит от старых берегов все дальше и дальше, оставляя за собой мертвый солончак. Что и говорить, не так-то просто расставаться древнему Синеморью с жизнью, да только в одиночестве борется оно со смертью. Благодарение тебе, Аллах, что увидел ты его муки: знать, вспомнил, что если есть сокровище в этих краях, достойное жизни, даже когда придет конец всему, – это Синеморье. Вложивший в уста святого Мухаммеда слова Корана, великий Аллах, не раз обращался я к тебе с мольбой – наконец-то ты услышал меня. Прими благодарение мое! Если бы не этот спасительный дождь! Я-то ведь думал, что до конца света осталось совсем немного дней! Прости мне это святотатство, великий аллах: видишь сам, не всуе употребил я эти страшные слова, не всуе. Преклоняюсь перед могуществом твоим!
Насыр еще раз припал лицом к мокрой земле.
Ливню, казалось, не будет конца. Напротив, он усиливался. Не оставлял своих молитв и Насыр. Увязая коленями в мокром песке, теперь молился он о том, чтобы дождь не прекращался. «А вдруг Аллах уже не слышит меня, вдруг небо уже проясняется?» – с испугом подумал мулла Насыр. Он задрал голову, потом стал оглядываться вокруг: яростно хлеставший дождь мешал видеть ему и небо, и море. Да нет же! Это был настоящий ливень, прояснения не ожидалось.