Мертвые мухи зла

Рябов Гелий Трофимович

Когда поезд замедлял ход, Званцев просыпался и с раздражением наблюдал, как вертится и вскакивает незадачливый газетный чтец. Видимо, он все время ждал...

В Москве, прямо с вокзала, направился в Мосторг с неоновым профилем. Когда выходил на площади Свердлова - показалось, что пасут. Подобными пусть даже и видениями - никогда не пренебрегал. Мгновенно нырнул в толпу на эскалаторе, прошелся по перрону. Вроде бы никого. Но давно знал: то, что кажется, в таких случаях не есть истина. Дождавшись, когда к противоположной платформе подойдет поезд, приготовился, напрягся, мысль возникла усмешливая: "Сейчас я вас надену, товарищи..." И в самом деле: как только исчезли выходившие, а входящие сильно поредели -

рванул, как на дистанции, и в тот момент, когда створки дверей резко двинулись навстречу друг другу - проскользнул между ними, с удовольствием заметив, как заметались трое, размахивая руками, выкрикивая что-то, им, наверное, было очень обидно... Улыбнулся: "Знай наших, товарищи чекисты". И сразу о другом: а каким же образом, когда и где сумели они пристроиться и взять в оборот? Занятно. И требует немедленного ответа. От этого ответа зависит дальнейшее...

Оторвавшись от "хвоста", уже совершенно безбоязненно вышел на станции "Охотный ряд" и, подивившись попутно бессмысленности названия (где вы, ларьки-ларечки, ряды-товары), вошел в телефонную будку около кинотеатра "Востокино". Номер, некогда условленный с Миллером, набрал без ошибок и колебаний: "Б-Ч-71-19". Трубку сняли сразу, голос донельзя знакомый (даже пот прошиб - память на голоса была исключительная) спросил: "Да?" - "Будьте добры Федора Алексеевича", - произнес условную фразу. "Набирайте правильно!" - зло отозвалась трубка, и загудели короткие гудки. Вроде бы все получилось по инструкции, но почему-то кошки скребли...

Неторопливо направился в магазин. В чем дело? Откуда эти назойливые сигналы опасности... Вот и магазин, второй этаж, отдел граммпластинок. "Дайте что-нибудь от Шульженко..." - "Все продано".
– "Тогда - Морфесси". "Сама бы послушала... Вы с меня смеетесь, гражданин!" И на этих словах кто-то сзади взял под локоть: "Владимир Николаевич, какими судьбами, давно ли в Москве?" Оглянулся, язык - к небу, глаза из орбит. Узколицый, он тогда арестовал - в Останкино. Как его? "Мы кажется встречались в Останкинском музее? Федор Алексеевич? О, я так рад, так рад!
– и шепотом: - Руки назад, на затылок, по швам?" Узколицый с улыбчивым лицом больно сжал локоть: "У меня внизу машина, идемте..." Званцев незаметно бросил взгляд вправо, влево - никого... Ну, за ними не заваляется, опыт есть... "А меня ваши еще в метро пасли...
– сообщил угрюмо.
– Я проверился раз, два и оторвался. Выходит - нет. Что ж, ваша взяла во второй раз..." Уже подходили к машине, узколицый или "Федор Алексеевич" за руль сел сам, автомобиль резво взял с места и сразу повернул к Охотному. "Он один...
– лениво ползло, - значит еще и поборемся..."

– Не надо пороть, - вдруг сказал майор госбезопасности.
– Я и раньше заметил за вами суетность и мельтешение.

– Побывали бы в моей шкуре...
– отозвался мрачно.
– Тоже мне...

– Я двадцать лет в вашей шкуре.
– Майор вывернул на мост.
– Вам Евгений Карлович, царствие ему небесное, поди наплел, что я его унтер-офицер, внедрен и так далее? Напрасно поверили... Не дергайтесь. Рундальцев третьего дня свалился на станции Мытищи на рельсы, под электричку. Похоронили, был оркестр и много народу...

Званцеву показалось, что впал в летаргию. Язык не поворачивался, поверить было невозможно.

– Не верите?
– догадался узколицый.
– Меня зовут... Ладно. Федор Алексеевич. С вас хватит. Вас "вели"? Не чудо... В Ленинградской группе есть их... Не мой, верьте на слово! Их человек. Посоветуйте им проявлять осторожность.

– Кто?

– Проснулись? Браво. Не знаю. Не имею возможности подобраться. Оставим это... Скажу - на всякий случай -

что человек этот обладает... Ну, как бы женским складом ума, что ли... Я читал записанное опером агентурное донесение. Псевдоним "Третий". Вам что-нибудь говорит?

– Ничего. Мне нужны документы и деньги. Только...

– Не новая ли это игра? Такие мысли?

– Такие.

– Придется поверить на слово. Я постараюсь раскрыть "Третьего". Пока он-она работает - ваши, в Ленинграде, под угрозой.

Сморщился:

– Зачем вы все время употребляете это имя? Петербург... Куда как лучше.

– Лучше. Но боюсь проговориться. И вообще. Мы не в тайном клубе, а в деле. Все должно быть реально. Зачем идеология... Вот, возьмите...

Паспорт на имя "Жукова Алексея Владиславовича". Служебное удостоверение начальника отделения на то же имя. Рабоче-крестьянская милиция, Главное управление НКВД. Хорошие документы. Если, впрочем, не такие же, как некогда вручил Рундальцев. Как проверить... И вдруг мелькнула совершенно невероятная мысль: если он и в самом деле от Кутепова-Миллера должен знать одну совершенно простую дату...

– В каком году и в какой чин произвел государь Евгения Карловича за заслуги во время войны?1

– Не знаю...
– рассмеялся.
– Откуда? Я же вам сказал: я не служил у Кутепова, у Миллера. Я в ВЧК с 20 декабря 1917 года, ясно? Но я... Хорошо. Я скажу. Хотя и понимаю, что Миллер вам доверял не совсем до конца. Я внедрен в ближайшее окружение Дзержинского незадолго до большевистского переворота.

– Прекрасно! Миллер мне сказал не то, вы говорите то самое, но проверить нельзя.

Хмыкнул:

– А какой у вас выход, Владимир Николаевич? Поезжайте... Вы ведь в Екатеринбург, не правда ли? Ну, вот видите...

– В Свердловске (на, ешь, все должно быть "реально") я могу к кому-нибудь обратиться?

– К сожалению, ничем не смогу помочь. Вот деньги...
– протянул тугую пачку.
– И...
– Заметно было, что Федор Алексеевич колеблется.
– Вот ваши бриллианты. Не все - я смог заменить только десять штук.
– И, заметив, как улыбнулся Званцев, обидчиво пожал плечами.
– У нас говорят, что именно бытие определяет сознание. Шучу. По другому делу прошло десять стразов. Это не ценность. У нас и вообще многое построено на доверии. Помните? "Курлякин-Курякин"? Это, представьте себе, я. Н-да... Доверие. А вот Ленин утверждал, что только учет и контроль создадут социализм...

Званцев высыпал бриллианты в карман, как сдачу мелочью. Забавный человек... Дай ему, как говорится, бог.

... Поезд замедлил ход и остановился. Равнодушно одернул занавеску и посмотрел сквозь грязное стекло. Вокзал. Вокзалишка - таких в России тысячи. Скучные люди с тарелками и мисками в руках с надеждой заглядывают в равнодушные окна: авось кто-нибудь выйдет и купит нехитрую снедь: вареную в мундире картошку, кое-как поджаренную курицу - у них, бедных, всегда один бок поджаристый, другой светлый. Не переворачивают, что ли... У женщин блудливо заискивающие глаза, мужики курят в сторонке в ожидании денежки на пол-литра. Печальная станция, печальный путь в никуда. Безумная идея покойных генералов, поиск вчерашнего дня.

– Однако - Пермь...
– раздумчиво произнес сосед, типичный совкомандированный или командировочный - черт их разберет: пиджак мешком, грязная белая рубашка с галстуком-червем, галифе офицерского образца в сапоги. Последние, впрочем, припахивали знакомством в сферах - тщательно стачал мастер. Как бывший военный, Званцев мог оценить.

– Как вы сказали?
– Только теперь, когда прозвенел второй удар станционного колокола, дошло: да ведь здесь погиб (или тоже миф?) Михаил Александрович, здесь гикнулись Шнейдер и Гендрикова и чудом спасся Волков1. Здесь видели императрицу и Анастасию Николаевну...