Мертвые мухи зла
Шрифт:
Они предусмотрели все. Но как странно: и те, и эти, оказывается, рассчитывают только на страх? Неужели это правда?
Таня отводит руку с пистолетом. Слава Богу, еще не все потеряно. И для нее. И для меня. Валентин улыбается безнадежно:
– Мне будет жаль, если... Впрочем, это твое дело, девочка... Ладно. Не в силе Бог, а в правде. Идите...
Весь обратный путь мы молчим. Я не могу простить Тане походя брошенное "не валяй дурака". Так говорят только тому, кто совсем безразличен. Совсем. Мне хочется заплакать от обиды и унижения. Хотя...
Что это значит: "не
Свердловск. Идем пешком. Мимо дома Ипатьева. Вот, бездна открыта. До конца. И разве не должна гибель безвинных соединить нас? Разве это не так?
Таня останавливается.
– Возвращайся домой. Скажи отчиму, что любимую женщину удерживают любой ценой, даже ценой собственной жизни. Пусть едет в Ленинград. Пусть упадет на колени перед Ниной Степановной. Пусть молит о прощении. Милый, милый Сережа... Вам не жить друг без друга. Остальное - мелочь, чепуха. А теперь прощай.
– Но...
– Я пытаюсь что-то сказать, беру ее за руку, - почему ты говоришь о них? О них, а не о нас?
– Потому что у них есть будущее, а у меня - нет.
Ценой собственной жизни... Она права.
– Таня!
– бросаюсь к ней, - Таня, не уходи, я люблю тебя!
– И я тебя люблю. Прости Сережа. Ты все поймешь. Не суди меня.
Она уходит. У меня каменные руки и ноги, я не могу сдвинуться с места, хотя и понимаю: рухнуло все. Все...
Я сдал все экзамены; когда Анна Петровна вручала мне свидетельство об окончании десятого класса - она улыбалась так искренне, так радостно, что я забыл на мгновение обо всем. Впереди открывалась другая, неведомая жизнь, я не мог ей радоваться, какая уж тут радость, но ведь то, что должно наступить, увлекает помимо воли, потому что оно - загадка.
Поговорил с Трифоновичем. Он слушал меня, темнея лицом, наконец сказал:
– Ты ведь мальчик еще... Откуда это в тебе?
– Это не во мне. Это в... Ладно, не имеет значения, потому что прошлое не поправить. Но ты еще можешь поправить все!
– Спросил: - Что со... Званцевым? Если можешь - расскажи.
В глазах отчима буря. Но он умеет владеть собой.
– Ладно. Я даже не спрошу - откуда ты о нем знаешь. Крепкий мужик... Он вызывал невольное уважение. Странно... Они борются за фантом.
– Нет. Не за фантом. Они хотят знать - жива или мертва царская семья.
– Ты... сошел с ума...
– Нет. Для них это важно. Они надеются, что когда-нибудь здесь, у нас, все переменится. И тогда кто-то из тех, кто остался, - вернется, может быть...
– Кто... вернется?
– Новый царь. Все в руках Божьих. Так что с ним?
– Отправили в Москву. "Что с ним..." Догадайся... Так что же... Они узнали? Живы или мертвы... Романовы.
– Узнали. Романовы мертвы. Все.
Он смотрит не то удивленно, не то восхищенно.
– Ты плохо кончишь, Сергей.
– Скажи... Если, конечно, такой вопрос возникал.
– Я увидел, как он снова напрягся.
– Это не они, отчим. Это мой собственный вопрос. Любопытство школьника, уж прости.
Он взглянул с усмешкой:
– Любопытство, говоришь? Ладно. На третьем допросе Званцев заговорил о роли евреев в нашей революции. Его допрашивал следователь Эпштейн, и я видел, как он ждал чего не то... Ну, мол, все вы тут. Званцев говорит: "Там была надпись. Ее сделал Юровский..." Эпштейн к потолку: "Чего несете? Вы этого знать не можете!" И тогда Званцев говорит: "Юровский учился в хедере, еврейской школе, и древний алфавит знал. А позже - подзабыл. Но кроме того - он был фельдшер и потому знал и латынь. Так вот: там, среди трупов на полу, он напряженно вспоминал и кое-как вспомнил и то и другое. Написанное им читается по-еврейски, справа налево, и означает латинское слово "вале", "будь здоров". Эпштейн побелел: "Это вы придумали, чтобы опорочить нашу революцию!" Званцев пожал плечами: "У евреев, как и у всех остальных, каждая буква - всего лишь звук. Четыре звука дают "вале". Потолковать об Ювенале, в конце письма поставить "вале"...
– Отчим сжал губы: - Еще вопросы?
...Путь в Ленинград не слишком долог, отчим взял отпуск всего на неделю. Всю дорогу он пытался вызвать меня на разговор, но я молчал. О себе и своих "художествах" - пожалуйста, но о других - "злейших врагах советской власти", как их называют в Чека, и отец - он тоже называл их так, и отчим тоже...
– нет. О них - ни слова.
Замелькали пригороды, и вдруг я почувствовал, как нечто тяжелое вползает в душу, останавливает сердце, обволакивает, словно саван. Отчим заметил.
– Что с тобой?
– Так...
Что я ему объясню? В предопределение и прочую "чушь" никто из них не верит. "Поповщина" - вот их жизнерадостный ответ. Но на этот раз с отчимом что-то произошло.
– И все же...
– Отчим тревожно вглядывается.
– У тебя такое... такое лицо...
И вдруг я говорю:
– Все заканчивается, отчим... Нет. Все уже закончилось.
Я вижу, что он понимает скрытый смысл моих слов. Страшный смысл...
Домой едем на трамвае. Город, любимый город, здесь прошла моя недолгая жизнь, здесь я увидел странные сны, и душа открылась навстречу счастью...
Входим, коридор пуст, квартира похожа на покинутый корабль. Отчим отправляется на кухню ставить чайник, я распаковываю чемоданы и вдруг...
Звонок в дверь. Резкий, отрывистый, я знаю, кто так звонит...
Успеваю записать эти последние строчки. Бегу в коридор, отчим уже здесь, лицо у него серое, глаза стеклянные.
Он тоже все понял. Переглядываемся, и я открываю дверь...
В 1990 году судьба привела автора в Ленинград, на киностудию "Ленфильм", автор снимал здесь кино по собственному сценарию - странную художественно-документальную эпопею о крушении царской России, гибели семьи и ее людей, а также обо всех явных и тайных обстоятельствах, кои привели к трагедии.