Мессалина

Виолен Ванойк, Ги Раше

Мессалина

Глава I

КЛАВДИЙ

Не прошло и трех месяцев со дня смерти императора Тиберия, а римский народ уже восторженно радовался его преемнику Гаю Цезарю, которому легионеры его отца, прославленного Германика, на берегах Рейна дали прозвище Калигула, «сапожок». Все общественные места то и дело сотрясали нестройные крики толпы. «Тиберия в Тибр!» — горланили те, кто имел основания сетовать на преступные безумства почившего императора; многочисленная эта публика заражала своей страстностью и простолюдинов, меж тем как весь Рим бурно приветствовал своего «дитятку», свою «новую звезду» — Гая Цезаря. Этот молодой человек двадцати четырех лет, усыновленный Тиберием и неожиданно поставленный капризною фортуной во главе Римской империи, пользовался огромной популярностью благодаря своему родному отцу Германику, чьи скромность, талантливость и блестящие победы над германцами продолжали трогать сердца людей и спустя восемь лет после его смерти. Молодость и опасности, подстерегавшие Гая Цезаря при дворе Тиберия, усилили ореол славы вокруг него, и, дабы оправдать эту преждевременную славу, он, едва взойдя на трон, выказал радушие, умение руководить, бережливость в отношении общественных средств и щедрость в отношении народа — словом, все те качества, которые требовались, чтобы очаровать алчную и переменчивую римскую толпу.

Калигула обосновался на Палатинском холме во дворце, служившем резиденцией его кровавому предшественнику до той поры, пока тот не покинул Рим, удалившись на остров Капри, который он превратил одновременно в роскошную крепость, административный центр, где выносились смертные приговоры, и гнездо безудержного разврата. Дворец Тиберия находился в западной части холма. С южной стороны к нему прилегала площадь, где высился храм с изящными коринфскими колоннами в честь восточной богини Кибелы, которую римляне называли Великой матерью. К храму вела лестница из розового туфа. Хотя жилище императора, расположенное неподалеку от маленького дворца Августа, уже разрослось до внушительных размеров, Калигула мечтал продолжить здание на север, вплоть до атрия весталок и форума.

Время близилось к десяти часам вечера, всепроникающие лучи закатного солнца залили золотистым светом зелень знаменитого холма, они зажгли позолоченную бронзу квадриги, высящейся на фронтоне храма Аполлона, который примыкал ко дворцу Августа. Птицы, слетевшиеся из Велабра, — выстроенного на топях городского квартала возле Палатинского холма, — усевшись на подоконниках, рассказывали легенды о гроте Луперкалии, где мифическая волчица вскормила близнецов Ромула и Рема, прежде чем они были найдены пастухом Фаустулом. Это был час, когда приезжие толпились у подножия холма, желая своими глазами увидеть хижину доброго пастуха и грот, вот уже восемь веков затерянный в лесном владении бога Пана и охраняемый смоковницей богини Румины, под которую вынесло на берег колыбельку из ивовых прутьев с близнецами, брошенную в воды Тибра.

Тиберий Клавдий Германик, или просто Клавдий, брат великого Германика, читал поэму Овидия во дворцовой библиотеке. Он был приглашен Калигулой на трапезу, однако явился с опозданием, и император не пожелал его принять. Калигуле, знавшему, что его дядя — чревоугодник и может есть часами, не обращая внимания даже на боли в желудке, доставляло удовольствие так вот потешаться над Клавдием и наказывать его. Клавдия это коробило, но он не подавал виду из страха навлечь на себя императорский гнев. За время правления Тиберия он научился скрывать свои чувства, что и помогло ему пережить императора, которому не давали покоя мысли о заговорах и собственное злопамятство.

Внезапно голоса отвлекли его от чтения: в соседней с библиотекой столовой хлопотали рабы, переворачивая ложа, чтобы убрать с них остатки пищи, без сомнения изысканной и обильной, как любил Калигула. Клавдий что-то проворчал, ощутив еще большую пустоту в желудке. Он попытался вновь сосредоточиться на чтении, но тут ему помешали крики, донесшиеся снаружи. Жара спала, и взбодрившиеся римляне суетились в преддверии необычайных игр, которые император решил провести в честь своей матери Агриппины, прозванной Старшей, чтобы не путать ее с дочерью, Агриппиной Младшей, родившейся тремя годами позже Калигулы. Мелкие торговцы уже принялись устраиваться вокруг Большого цирка, у подножия Палатина, где чаще всего проходили гонки на колесницах. До дворца доносились стук молотков, оповещающий о том, что торговцы спешно сооружают лавки и навесы, и крики простого люда, возбужденного от предвкушения празднеств.

Уличный шум окончательно отвлек внимание Клавдия. Он положил папирусный свиток на стол из цитрона стоимостью в один миллион триста тысяч сестерциев (цена обширного земельного владения!), который царь Птолемей Мавретанский недавно подарил его племяннику Калигуле. Затем он встал, слегка пошатываясь. Странное зрелище являл собою этот сорокавосьмилетний мужчина на слишком тонких ногах, с нетвердой походкой, одетый в тогу ослепительной белизны, богато расшитую зелеными и золотыми узорами. Он без тени величия носил эту парадную тогу, наряжаясь в нее, только когда отправлялся во дворец; когда же ему надо было присутствовать на играх или, по бытующему у римлян обычаю, он шел прогуляться на форум, то довольствовался льняной туникой. Дотащив обутые в кожаные сандалии ноги до высокого окна, он с любопытством взглянул на дом Ливии, возле которого царило лихорадочное волнение. Люди из личной охраны императора раздавали деньги толпе от имени Калигулы, недавно унаследовавшего огромное состояние от своей бабки Антонии Младшей, дочери триумвира Марка Антония и Октавии, старшей сестры Августа. Римляне горячо приветствовали своего щедрого императора.

При воспоминании об Антонии, родной своей матери, оставившей наследство и без того уже владеющему целой империей внуку, Клавдий досадливо скривил пухлые губы. Она никогда не любила его, всегда относилась к нему с презрением. Без тени жалости заявляла, что ее сына Клавдия, с его огромными ножищами, жидкими волосенками и выпученными глазами, природа «начала и не кончила». Ему едва исполнился год, когда он лишился отца, Друза, брата Тиберия. Во времена Августа отец одержал несколько славных побед в Германии. Клавдия, много болевшего в детстве, оставшегося без отеческой заботы, считали неспособным к какой-либо деятельности и уже в совершенных летах отдали под присмотр наставника, бывшего конюха, который обращался с ним грубо и уделял ему внимания меньше, чем своим лошадям. Мать однажды позволила ему занять распорядительское место на гладиаторских боях, дававшихся в память его покойного отца, но при условии, что он наполовину закроет лицо капюшоном, чтобы не выставлять на посмешище императорскую семью. Когда Антония хотела укорить кого-нибудь в тупоумии, она, по обыкновению, говорила, что этот кто-то «глупей ее Клавдия». И даже его бабка Ливия, жена Августа, обращалась к нему чаще через третьих лиц или же посредством коротких записок.

Раздумывая об отношении к себе близких, казавшемся ему тем более несправедливым, что он был самым прилежным и образованным человеком в семье, Клавдий спрятал свиток со стихами Овидия в футляр, положил его в нишу и стал искать сочинение об этрусках. Клавдий страстно увлекался историей, его в равной степени интересовали и этруски, и Карфаген. Он гордился тем, что его другом и учителем был Тит Ливий, великий римский историк, умерший лет двадцать назад, но оставивший по себе неизгладимую память. Клавдий наткнулся на «Георгики» Вергилия, развернул свиток и пробежал глазами несколько строк. Он стоял спиной к двери и не слышал, как вошел Калигула.

— Приветствую тебя, Клавдий! Что ты читаешь, пока меня нет?

Услыхав голос племянника, Клавдий вздрогнул. Он обернулся и, пораженный нелепым нарядом Калигулы, на мгновение потерял дар речи. Калигула был одет в тяжелую муаровую тунику, усыпанную драгоценными камнями и спадающую асимметричными складками до самого пола. Император питал явное пристрастие к пестрым туникам, которые римляне носили лишь за городом. Он был высокого роста и худой, в движениях немного расхлябанный, тело имел жилистое, ноги тонкие; его впалые виски и широкий, выпуклый и шишковатый лоб контрастировали с меньшей по размерам нижней частью лица, заканчивающейся волевым выступающим подбородком; глубоко посаженные, но живые и яркие глаза придавали ему вид человека умного и проницательного, однако в них поблескивал какой-то тревожный огонь.

Клавдий поднял руку, чтобы приветствовать императора, взявшего у него свиток.

— Вергилий? — с насмешкой воскликнул Калигула. — Ну уж нет! Все что угодно, только не Вергилий! Стихоплет он, этот Вергилий! Послушай вот лучше!

Он презрительно бросил поэму на стол и, с пафосом воздев руки, продекламировал по-гречески:

— Сокрушает мне сердце тяжкой своею судьбой Одиссей хитроумный; давно он страждет, в разлуке с своими, на острове, волнообъятом пупе широкого моря…[1] Гомер — вот поэт! Единственный великий поэт!