Мессия очищает диск
Шрифт:
– Что вы! Просто молчит!
– Просто молчит? Или дознатчики недостаточно усердны?
– Переворачиваем горы!.. Про дом забыли, ночуем в допросной зале, трапезничаем тут же… рук не покладая…
– Со своей стороны я порекомендовал бы…
Наконец Государев Советник отложил протоколы и задумался.
Трое людей его свиты лениво стояли у двери, прислонившись к стене; четвертый же находился на шаг впереди прочих и напряженно всматривался в пытуемого монаха.
Змееныш Цай понимал, что умирает.
Умирает, как лазутчик.
Тонкость! Тонкость! Мастер «листвы и ветра» равно спокойно жертвует
Эта тонкость сейчас рвалась в клочья – и впрямь, где тонко, там и рвется! – Ошметки прежних навыков метались в сознании Цая мошкарой из сновидений, и глаза слезились без причины, а сердце грозило разорвать грудную клетку. Кого он сейчас видел перед собой? Преподобного Баня? Наставника Чжана, главу тайной службы? Чья голова торчала на колу; чьи руки скрещивались под ней?! Кто сейчас жестоко страдал в колодках?! С этим ли человеком они покидали Шаолинь, ехали в Нинго и плыли к Бэйцзину?! Или все пять чувств подводят измученного Змееныша, чудом оставшегося в живых?!
Какая разница?!
Уйти! Немедленно уйти и этой же ночью отправиться обратно в Нинго, потому что лазутчики жизни – это те…
Ладони Святой Сестрицы с нечеловеческой скоростью простучали по груди монаха – так бьет лапами кошка или лиса, – и преподобного Баня швырнуло через всю комнату, ударив спиной о стену.
Такой удар сломал бы обыкновенному человеку позвоночник.
Но монах встал.
Уйти! Вот она, дверь, – и словно не было ни дороги на Бэйцзин, ни старого Ши Гань-дана, ни Святой Сестрицы, ни преподобного Баня… Ничего не было! Бабушка, помоги! Я больше не в силах оставаться прежним юношей с душой змеи и сердцем старика! У меня седая голова, я должен был подохнуть к завтрашнему утру, но, видать, не подохну, и значит, это уже не моя жизнь, а дареная, с чужого плеча, медяк в плошке!.. Яшмовый Владыка, почему я не даю себе сделать этот шаг, почему всматриваюсь в лицо пытуемого, еле видное из-за канги, и ноги не хотят меня слушаться, а в мозгу хохочет взбесившийся нетопырь: «Шаолинь должен быть разрушен!»
Почему?!
Но совсем рядом, под убийственный смех твари, в который уже раз падал и вставал монах из тайной канцелярии, сэн-бин с клеймеными руками, наставник и насмешник – падал и вставал, не давая проклятой блуднице приблизиться к беспомощному Змеенышу.
Падал.
И вставал.
Ползи, Змееныш!
Прочь!
Вычеркни из памяти прошедшие дни, вычеркни события, недостойные лазутчика из семьи Цай: ты не спасал Маленького Архата, не учился у сэн-бина из тайной службы, не ловил губами редкие капли дождя, слушая, как шаркают вощеные подошвы монашеских сандалий, уводя их хозяина – того, кто не сдал тебя Золототыквенным! – к бамбуковому колу или к допросной зале…
Забудь!
Не было!
Лазутчики жизни – это те…
Достав из мешочка иглы – не обычные, длинные, а коротенькие, чуть меньше палочек для еды, с колечками на тупом конце, – монах внимательно поглядел на человека без возраста.
Рука человека без возраста скребла по земле, обдирая ногти – словно чего-то требовала.
Монах вложил в чужие пальцы иглу и стал ждать.
Ползи,
Как умирают монахи?
Как?!
Так же, как и лазутчики.
Змееныш Цай, бывший лазутчик жизни, криво усмехнулся и вышел на середину допросной залы.
– Я, рожденный в травах, безрассуден и глуп, – сказал он, поклонившись, и Государев Советник вместе с чиновником удивленно посмотрели на дерзкого. – Но по моему ничтожному разумению, дело кроется в нерадивости палачей и неумении добиться большого малыми средствами. Если мне будет дозволено, я осмелюсь продемонстрировать, как «птица Пэн склевывает алмазный столб».
Чиновник-дознатчик моргнул и собрался было спросить мнения Государева Советника относительно сего нахала, но высокий сановник заинтересованно кивнул: дескать, поглядим, поглядим!
А после и подумаем, чем платят за необоснованную дерзость: что там сгоряча отменили в эпоху Тан? – кастрация, отрубание ног…
Змееныш еще раз поклонился и приблизился к узнику. Посмотрел сверху на его макушку, давно не бритую и заросшую мутно-белесой порослью, провел ладонями по истощенным рукам, зажатым в тиски… взялся за клейменые предплечья, что-то нащупывая…
– Как умирают монахи? – громко спросил Змееныш и резко усилил хватку.
Тело узника против его воли выгнуло бьющейся на берегу рыбой, он гортанно вскрикнул, хватая ртом воздух, тщетно пытаясь вырваться, но канга, тиски и новоявленный мучитель держали крепко.
– Как умирают монахи? – повторил Цай.
Повторил все: и вопрос, и пытку.
– По-всякому… – прохрипел узник.
Это были первые слова, произнесенные пытуемым за все время.
– А ты говорил – девку! – восторженно прошептал один подмастерье другому. – Вот кого небось Хватала учил!.. Какой же он девка?!
Государев Советник не возражал, когда дознатчик чуть ли не на коленях стал умолять его оставить этого мастера в Восточных казематах – хоть на неделю!
Только искоса посмотрел на Змееныша.
И удалился.
Следом за ним старший палач увел Цая – оформлять в нижней канцелярии бумаги о вступлении в должность.
У самой двери Змееныш вздрогнул и обернулся. В спину словно дротиком ударили – но нет, никто особо не интересовался новым работником, если не считать завистливых физиономий подмастерьев.
Чиновник утирает пот, узник недвижим, писарь шуршит кисточкой…
Когда дверь уже закрывалась за лазутчиком, старик писарь еле заметно поднял голову от бумаг, и бритвенно-острый взгляд снова полоснул по удаляющемуся Змеенышу.
5
Сквозняки гуляли по Восточным казематам. Шарили в заброшенных подвалах, куда не решались заглядывать самые отъявленные смельчаки-стражники; самовольно просачивались в камеры узников, мимоходом стряхивая со стен соленую росу-испарину; вихрем влетали в кабинеты начальства на верхнем ярусе, перебирали свитки с протоколами допросов, смеялись шелестящим присвистом над суетой людишек… Не скоро, ох, не скоро, никак не раньше правления под многозначительным девизом Эра Завершенного Преобразования, станут поговаривать, что и не сквозняки это вовсе, а неуспокоенные духи безвинно убиенных монахов-воителей, бритоголовых праведников, радетелей Поднебесной!