Мессия очищает диск
Шрифт:
Монах вложил в чужие пальцы иглу и стал ждать.
Меняющееся лицо человека без возраста отвердело, подобно надгробию на заброшенном кладбище, изъеденному ветрами и временем, но еще непоколебимому; и рука с иглой медленно двинулась к лицу-надгробью.
Так, должно быть, ползет собака с перебитым хребтом.
И игла вонзилась точно под нижнее веко: на треть!.. Нет, показалось – едва на одну пятую.
Монах вложил в руку вторую иглу.
Спустя вечность, полную боли и муки, острие до середины погрузилось под левую грудь.
В сердце.
Третья игла.
Четвертая.
Восьмая.
Когда
Еще постоял.
Потом взвалил человека без возраста на плечи и, шатаясь, побрел в темноту.
Вслед обиженно тявкали лисицы.
На рассвете они вышли к полуразвалившейся хибаре, от которой была видна почтовая станция.
Монах уложил человека без возраста в углу развалюхи, пощупал пульс и только потом позволил себе потерять сознание.
10
Редкий косой дождь время от времени прохлестывал сквозь рваную крышу, трепетными касаниями оглаживая воспаленное лицо, роняя каплю-другую в пересохший провал рта, рассказывая о невозможном…
Змееныш и сам понимал, что этого не может быть.
Не может быть дождя, не может быть рваной крыши, чудом удерживающейся на покосившихся стропилах; не может быть лица, рта…
Жизни быть не может.
И все-таки жизнь была.
Потому что лазутчики жизни – это те, кто возвращается; а жизнь ведь тоже иногда благоволит к своим змеенышам.
У Цая даже хватило сил мысленно обругать себя за доверчивость. Ведь сотню раз слышал:
«…достигнув пятидесяти лет, лиса может превращаться в человека; в сто лет – обретает способность узнавать, что делается за тысячу ли от нее; в тысячу лет – способность общаться с Небесами. Справиться с такой лисой человеку не под силу. Нрав же у нее непостоянный, превращения бесконечны, и обольщать она умеет…»
И еще слышал:
«…собираясь превратиться в женщину, лиса берет теменную кость умершей женщины; если же лис желает превратиться в мужчину, он берет такую же кость, но мужскую. Возложив эту кость себе на макушку, они принимаются кланяться луне. Ежели превращению суждено совершиться, кость удержится на голове при всех поклонах. Ну а коли не удержится – значит, не судьба!»
И всегда добавлялось: противостоять оборотню в силах лишь высоконравственные мужи и целомудренные женщины.
Змееныш улыбнулся от мыслей о собственных нравственности и целомудрии и невольно застонал. Три плотины воздвиг он на пути половодья разбушевавшейся «ци», которую Святая Сестрица сосала из него, как из юноши, – и все три были снесены потопом. Хвала Баню…
Лазутчик застонал снова – почти неслышно. Мешочек с иглами, пилюли яньчунь-дань, его нынешняя внешность, какой бы она ни стала… тут рассказом о господине Тайбо не отделаешься! Бань не то что не глуп – он изрядно умен, и если в душе монаха крылись подозрения по поводу обманчивой невинности инока, то сейчас они переросли в уверенность.
Интересно, монах сам станет пытать лазутчика или доставит беспомощного Цая в Столицу и только там отдаст приказ палачам тайной канцелярии?
Пыток Змееныш не боялся.
Он просто знал, что в руках опытного мастера заплечных дел говорят все – трусы, храбрецы, герои, мокрицы… все.
Поэтому лазутчики умирают перед входом в пыточную.
Змееныш попытался заворочаться.
Нет.
Сейчас он был беспомощней младенца – тот хоть кричать в силах…
Снаружи послышался шум, топот не одного десятка ног, громыхание доспехов и оружия. Дождевая капля упала на лоб Змееныша, и он замер от обжигающе острого прикосновения, понимая: это, пожалуй, последнее ощущение, которым ему дозволено наслаждаться. Все дальнейшее было известно до мельчайших подробностей – вызванный преподобным Банем караул свяжет лазутчика и доставит в Бэйцзин для подробного разговора, но они не будут везти его с кляпом во рту. Не так уж трудно заставить себя откусить язык, и кровотечение забьет гортань лучше любого кляпа – а там уж удушье не заставит себя ждать.
Интересно все-таки: в какой ад попадают лазутчики?
Грохот стих. С минуту царила тишина, нарушаемая лишь солдатским сопением («Почему они не входят?!» – недоумевал Змееныш), и наконец раздался голос.
Моложавый, звонкий, как полковой рог, голос:
– Я – дафу [58] Летящий Вихрь, командующий сотней Золототыквенных [59] бойцов! Именем государя…
И Летящий Вихрь замолчал, так и не войдя в хибару.
Змеенышу польстило, что за ним была послана отборная сотня императорских охранников под командованием Большого мужа.
58
Дафу – буквально «большой муж», придворный.
59
Золототыквенные – охрана императорского двора; прозвана в связи с тем, что их полковой штандарт напоминал золотую тыкву на красном древке.
Приятно, когда тебя ценят…
– Ничтожный инок превратился в слух, – рокотом отдался в ушах лазутчика ответ невидимого Баня.
– Именем государя вы арестованы! Вот бирка на задержание. Окажете сопротивление?
– Ничтожный инок склоняется перед повелением Сына Неба и готов следовать за военачальником.
Пауза.
– Вы… вы один?!
– Вы полагаете, господин дафу, что я нуждаюсь в охране?
Этот ледяной тон был прекрасно знаком Змеенышу.
– Тогда следуйте за мной.
– Кто умирает сидя? – неожиданно сказал преподобный Бань и рассмеялся, ответив сам себе: – Монахи. Кто умирает стоя? Просветленные монахи. Не все ли равно, как умирать – сидя, стоя или на голове, – если умирать придется всем! Но что значит смерть для чаньского монаха? Временное недоразумение на вечном Пути. Тогда откуда явятся хлопоты и откуда возникнет беспокойство? Пойдемте, достойный военачальник!
И лязгающий топот удалился, вскоре сменившись отдаленными ударами копыт оземь.
Змееныш лежал, ловя губами редкие капли; а в ушах все звучали слова бодисатвы из тайной канцелярии и удаляющееся шарканье монашеских сандалий на вощеной подошве.