Мессия. Том 1
Шрифт:
Альмустафа прав: Если это день моего урожая, то какие поля засеял я зернами? Но люди, подобные Халилю Джебрану, — а это он говорит устами вымышленной фигуры, Альмустафы, — не хранят счетов. Они не ведут учетных книг, в которых указано, какие поля засеял я зернами и в какие времена.
Они не ориентированы на цель, это не деловые люди. Они — любят, и не имеет значения, чье поле. Если прекрасные розы цветут… кто бы ни проходил рядом, ветерок донесет до него аромат цветения. И эти люди не математичны. Им нет дела, день теперь или ночь. Им
Каждое человеческое существо должно стать богом — продолжайте сеять зерна. Столетия не имеют значения.
В бесконечности времени ваши столетия подобны секундам.
Если это воистину час, когда я поднимаю свой светильник, то не мое пламя будет гореть в нем.
Светильник мой, но пламя должно быть божественным.
Пустым и темным подниму я свой светильник, а хранитель ночи наполнит его маслом и он же зажжет его.
Миг, когда пробужденный говорит… Он пуст, его светильник без пламени. Однако он предоставляет для овладения божественному свой светильник, свои слова и жесты, свое присутствие. Реализованный человек — это одержимый человек, одержимый целым.
Отсюда его влияние — ведь те слова не его; те слова от целого.
Те слова святы.
Если это воистину час, когда я поднимаю свой светильник, то не мое пламя будет гореть в нем.
Альмустафа говорит: «Меня нет больше. Не смотри на меня, я только пустой светильник. Посмотри внутрь светильника на пламя. Пламя не мое, пламя также и не твое — пламя принадлежит целому».
Это одно и то же пламя. Дан ли светильник Аль-Хилладж Мансуром или Моисеем, Кабиром или Нанаком — значения не имеет. Имеет значение пламя, свет, который излучается от тех, чей корабль прибыл.
Такие слова сказал он. Но его слова к тому же чистый мед. Его слова к тому же абсолютно безмолвны. Его слова к тому же — не те, которые вы найдете в словарях и книгах. В них есть определенный привкус. Они исходят от его пустоты. Они исходят от запредельного.
Такие слова сказал он. Но много неизреченного осталось в его сердце.
Каждая реализованная душа умирала с глубокой грустью — ведь наш язык так беден; наш язык с базара, а не из храма. Он вполне пригоден, когда дело касается вещей, но становится абсолютно беспомощным, как только вы начинаете погружаться в себя. В безмолвиях вашей души… что бы там ни обнаружилось, словами его не выразить.
Но много неизреченного осталось в его сердце; не только в его сердце — во всех великих сердцах, которые расцвели, которые благословлены божественным, многое осталось невысказанным. В сущности, невысказанным оказывается наиболее важное. Именно поэтому вы должны учиться языку безмолвия. Именно ради этого вы должны сидеть у ног мастера — ни о чем не спрашивая, просто безмолвно ожидая — и, быть может, у сердца с сердцем возникнет синхронизация, гармония, и все, что танцует
Запад очень беден — не в материальных вещах, а духовно, потому что не обучился искусству пребывать в молчании с тем, кто переполнен истиной, красотой, блаженством… но не может высказать это. Вы должны быть способны слышать это без высказывания.
На Западе даже сидеть у чьих-то ног считается нецивилизованным, бесчеловечным. Они не знают, они не могут узнать, потому что они не видят, что же передается. Но время от времени это происходит…
Один из моих адвокатов в Америке — один из лучших; он глава судебного департамента Калифорнийского университета. Он обычно каждый день приходил навестить меня в каждой новой тюрьме, куда меня переводили — и так во все шесть тюрем. В первый же день, когда он пришел навестить меня, я был за решеткой, сидел на стуле. Снаружи решетки был стул для него. Питер Шей — его имя, он очень красивый человек. Я почувствовал, что ему физически тяжело сидеть на том стуле.
«В чем дело, Питер?» — спросил я.
Он ответил: «Странно, я никогда не чувствовал такого в своей жизни. Если вы не возражаете, я хотел бы сесть на пол».
Я сказал: «Питер Шей, вы замечательный адвокат, декан факультета права в известном университете. С какой стати вы просите об этом?»
Он ответил: «Об этом же я спрашиваю и себя. И все-таки позвольте. Что-то происходит, когда я прихожу навестить вас, и я чувствую, что мне не следует сидеть на стуле, я хочу сесть прямо на пол».
Я сказал: «Если это делает вас счастливым, садитесь на пол».
На третий или четвертый день он спросил меня: «Что за чудеса? Стоит мне посидеть на полу перед вами пять или семь минут, и весь день я чувствую себя таким легким. Я ничего не знал о безмолвии. Я человек закона, я никогда не чувствовал свое сердце, и вот впервые я услышал, что и мое сердце бьется. Впервые любовь пришла ко мне».
Я сказал: «Питер Шей, вы превратились в саньясина!»
Он сказал: «Вы перехватили мои слова, я как раз собирался сказать это».
Есть вещи невидимые. Вы не можете увидеть воздух, но вам не прожить без него. Вы не можете увидеть, что струится к ученику, когда он безмолвно сидит рядом с мастером. Но когда он вкусил ту сладость, то, даже если и сумеет убедить всякого, это уже не имеет значения: он убежден.
Я спросил Питера Шея: «Можете ли вы убедить других адвокатов?»
Он сказал: «Это невозможно, ведь я даже не в силах поверить в происходящее. Для меня в этом нет никакой логики, нет никакой причины для этого. Возможно, ваши враги правы, когда говорят, что вы гипнотизируете людей».
Я сказал: «Возможно, они и правы!» Потому что гипноз, если он сделан, становится обычной вещью — уличный фокусник это умеет. Но если гипноз происходит сам собой, тогда это совершенно другое явление. Если вы расслаблены и безмолвны, другая логика не нужна. Если вы любите… любовь относится к более высокому порядку, к высшему порядку закона.
Но много неизреченного осталось в его сердце. Ибо сам он не мог высказать своей более глубокой тайны.