Месть Демона
Шрифт:
Я вздохнул и перевернулся на спину. Эта ночь никогда не кончится, и наверно, это хорошо потому, что проведу ее в спокойных размышлениях. Я прислушался к себе. Определенно мне стало лучше, даже к запахам привык, да и в горле не так саднит.
Забавно, если ты не помнишь, как убивал. Вопрос в том, а нужно ли испытывать после этого искреннее раскаяние?
Если не помнишь, что с тобой происходило, тогда в чем раскаиваться? Интересно, а не это ли чувствуют душевно больные, когда их обвиняют? Виноваты ли они? А я?
Я даже помотал
Например, я убил уголовника, которого сунули ко мне в камеру по просьбе кого-то из высших милицейских чинов.
Его цель была допросить меня, а потом убить, но, похоже, Антонкин перепутал порядок своих действий. Хоть, возможно именно так и было задумано. Мамонта убил я, хоть тоже не помню, как это случилось. Теперь на мне клеймо убийцы…
Я тихо рассмеялся.
Сегодня убивают легко без каких-либо моральных угрызений. Времена изменились, одна за другой войны в Чечне, а там ребят положили столько, что вся страна вздрогнула. И убивать их там научили по-настоящему, без жалости и сочувствия.
Да и сегодняшние бандиты уже не одно кладбище забили под завязку, стремясь к деньгам. Клеймо убийцы носят столь многие, что на него никто и не обращает внимания. Даже иногда кажется, что оно само по себе стало более почетным, чем любой орден.
То ли это происходит в нашей стране, то ли повсеместно, но куда-то исчезло ощущение ценности человеческой жизни.
Впрочем, в старые добрые времена это уже было, только кончилось все плохо — большой войной. Неужели мы снова идем к ней? Другого-то регулятора численности у нас нет, а мы уже подкатываем к семи миллиардам…
А до Пера мне не добраться, если он сам меня не найдет, слишком у него мощная охрана, они сначала стреляют, а потом только интересуются, кто это был. Да и осторожен он. Еще больше, чем Филя. Правда, того это не спасло…
И никто мне не поверит, чтобы я ни сказал. Меня будут искать и убьют. Выход?
Самое логичное решение — искать защиту. Но у кого? Болту в городе могли противостоять немногие, к сожалению, никого из них я лично не знал.
Другой способ спасти свою шкуру — уехать. И срочно, немедленно! Но меня держат в камере…
Значит, что-то нужно придумать, чтобы меня выпустили.
Хорошо, допустим, что у меня это получилось. А дальше?
Куда я поеду? К сестре, чтобы подвергнуть ее жизнь, ее детей и мужа опасности? Нет, на это я пойти не могу, а больше-то мне некуда ехать…
У меня нет ни денег, ни друзей, ни родных. Попробовать вести жизнь бродяги? Почему бы и нет, одно время у меня это получалось. Подождать, побродить по стране, пока страсти не уймутся.
Потому что если останусь, то убьют. Замучают. Ремней из кожи нарежут, говорят, Перо — любитель такой экзотики.
Страшного в этом ничего нет. Смерти не боюсь, готовлюсь к ней с первой выпитой когда-то рюмки водки. Я прислушался к своим ощущениям, время было примерно три часа ночи, поворочался
… Воспитывай свой разум. Когда твоя мысль постоянно будет вращаться около смерти, твой жизненный путь будет прям и прост. Смерть не бесчестит…
Бусидо.
Глава седьмая
Лишь сумрак осенний…
Даже заяц, если его загнать в угол,
становится тигром.
Из соседней комнаты, где никого нет
Кто-то окликнул меня
Моим собственным голосом
Распахиваю дверь, а в комнате мрак
Кто-то ушел мгновенье назад.
Утро началось с довольно забавной сцены. Дверь заскрипела, в глаза мне ударил яркий свет. Я заморгал, пытаясь понять, что происходит. Меня рывком подняли и вытащили из камеры два милиционера. Какой-то подполковник, хмурясь и морщась, долго рассматривал бумагу, исписанную мелким корявым почерком.
Потом неожиданно при мне устроил разнос дежурному, вытянувшемуся перед ним в струнку. Оказывается, тот не имел права сажать меня в камеру без какого-то дополнительного протокола и согласования с прокуратурой. Потом выяснилось, что майор своим поведением, а также внешним обликом бросает грязную тень на наш доблестный городской отдел внутренних дел.
Попытка дежурного рассказать о том, что у них нет времени на то, чтобы по ночам гладиться, ибо за темное время суток совершается больше десятка тяжких и особо тяжких преступлений, на полковника не произвела никакого впечатления.
Он продолжал кричать, что документация в дежурке ведется не в полном объеме, а после незаконного задержания и помещения в камеру, я могу подать жалобу прокурору, и она будет удовлетворена. Что все получат взыскания, в том числе и начальник отдела, и поэтому он требует, чтобы меня немедленно освободили.
Я стоял, разминая руки, упершись взглядом в пол, пытаясь понять, для кого организовано это представление.
Не для меня же? Явно для кого-то другого. И оно служило неведомой мне цели.
Наконец, привели Семенова, он стоял и слушал подполковника, лицо его-то бледнело от злости, то мрачнело, а руки сжимались в кулаки. Потом того затрясло от напряжения, он уже собрался высказаться, но подполковник видимо это почувствовав, резко повернулся и ушел.
Все, кто это слушали — дежурная смена, в которой набралось человек двадцать, разошлись, в подвале остались только дежурный, Семенов и милиционер, замерший навытяжку у письменного стола.
— Вот видишь, что у нас происходит, — проворчал дежурный. — Ты меня просишь, а потом… выслушивай все это. А мне до пенсии месяц, не доработаю я с вами, ох, не доработаю.