Месть фортуны. Дочь пахана

Нетесова Эльмира Анатольевна

Глыба, завалившись на полку, безмятежно спал, похрапывая во сне. Он не умел бодрствовать, если не было дела и не находился в кабаке или у шмары. Там он сидел сложа руки. А в поездах, машинах и самолетах, едва успевая присесть, тут же спал… Коротал дорогу.

Утром они пересели в краснодарский поезд. Что-то почувствовал Шакал интуитивно. Едва их состав тронулся, выглянув в окно, увидела Задрыга, как ростовский поезд оцепила милиция. Она снова опоздала… А может, не Шакала, может, других искали продрогшие, злые опера.

Капка с восторгом смотрела на пахана, он ей казался самым лучшим и умным на земле.

Задрыга ждала, когда кенты расскажут ей, как они убрали милиционера. Она слышала от Шакала, что ожмурить Седого он

не опоздает. А вот лягавого! Этот мужик крутой. Махается

кайфово! Здоров, как сто чертей. С ним не всякий законник

сладит. Потому его первым пришить надо.

Лягавого — менты стремачат. Его достать — тяжко! Седого — за рога выдернуть можно даже с погоста.

Шакал, конечно, не предполагал, что задержится из-за Семена на целых две недели. Но не думал, что Задрыга подведет. Знал бы, приморил бы с кентами. Там, в Брянске, Капке все знакомо. Да и Пижон с Тетей стремачили бы кентушку. Если б не Задрыгина болезнь, давно смотались бы из Ростова…

Девчонка смотрит из окна на унылые поля, присыпанные снегом, на мелькающие станции.

Ей хочется в Минск. К Мишке… Но возьмет ли пахан? Может, и откажется из-за случившегося в Ростове? Не захочет вязать себе руки. Но кто-то должен натаскивать ее, готовить в закон. И Задрыга смотрит на уснувшего Шакала. Спросить не решается.

Глубокой ночью, когда все пассажиры поезда спали непробудным сном, пахан рассказал Капке, как был ожмурен лягавый.

— Их за эти дни столько угроблено, что никому и в тыкву не стукнет искать мокрушников за Ростовом. Они не успевают закапывать лягашей. Их и на погосте достают. Верняк, и наших жмурят, — нахмурился так, что лоб глубокая складка прорезала. И Шакал заговорил, сдерживая ярость, сжимая кулаки.

— Мусора убрали Осу. На кладбище его угрохали. Вот это кент был! Мы с ним вместе в ходке были. Под Норильском! В Заполярье! В одном бараке приморились. У фартовых! Дышали кайфово! Бухали чуть не всякий день. Хамовка файная! Но тюряга есть тюряга! Бывало, на подсосе морились. Редко. И тогда я с Осой скентовался. Он даже чинарь не жилил. Хавать один не мог. Со всеми! Барахло теплое — не зажимал. И сфаловал я его на бега. Намылились в пургу смыться. Как только она взвилась, мы через склады, где «ежа» и слабый ветер рвал. Ну, проскользнули под низ. И, айда к поселку. До него восемь километров. А Оса — вприскочку хиляет. Тощий змей, хуже меня. Его, чуть порыв ветра сильней, уносит без усилий. Будто ему в задницу раскрытый зонт вставили. Я за него чуть не жевалками цепляюсь. А к утру в поселок прихиляли. Он его нюхом, как барбос, почуял, по дыму. Дома все начисто замело. С крышами и трубами. Где дух перевести и отогреться — не допру! Там тоже и лягавые, и стукачи имелись! Уж если хилять, так не съехавши, чтобы не влипнуть тут же, по обратному адресу.

И тут Осу осенило. Стукнул в первую избу, в окошко и спрашивает:

— Где почтовый каюр канает? Телеграмму надо ему отдать!

— На крыльцо баба высунулась. Трехнула. И мы с Осой отвалили. К тому каюру, какой почту на собаках возил в Норильск, мы возникли полуживые. Он впустил. Выслушал. А везти — наотрез отказался. Хитер козел! Но и мы не пальцем деланы. Зло кипит, да при себе держим, лишь бы с хазы вытащить. Эти его барбосы чужого вяканья не признавали. И в паханах держали только своего чумарика. Мы его, как шмару, уламывали. Уж чего не насулили! И все ж сдернули! Поехали! А у самих в карманах — пурга гуляет. Не то каюру, самим хавать не на что. А каюр возле магазина потребовал, чтоб мы задаток ему отвалили. Ишь, губы раскатал! Ну, Оса его в нарту, я — по колгану, велели ханурику своих шестерок погонять. А он вопить начал. Мы ему в пасть рукавицу. И ходу! А километров через пять снова село. Каюр из нарты выскочил. Оса поймал его. Связал,

а сам в магазин похилял. Оттуда вылез, весь в покупках, башлях. Каюру пасть заткнул. Зато у меня она открылась. Это уж потом он трехнул, как удалось ему наколоть всех; кто был в магазине. Вякнул, что геологи застряли в дороге. Помогите! И сработало! Оса — «на арапа» вякнул! А в тех местах геологов, как законников в Ростове, на каждом шагу!

— Каюра вы замокрили? — перебила Капка.

— Он, стерва, слинял от нас. Ночью, когда мы кемарили у костра! Он попросил собакам отдых дать, мы и поверили. А утром зенки продрали — ни барбосов, ни ханурика, — рассмеялся Шакал.

— Как же вы линяли? — удивилась Капка.

— Дальше проще. Пурга стихать стала. Мы шустрей похиляли. Пехом. Но на свою беду с пути сбились. Да и кто его там проложил для нас? Перли наугад. Так-то и попали к золотодобытчикам. На семьдесят километров в сторону ушли. Поморозились. Не хавали целый день. Вот тут я и вырубился. Простыл, как ты — в Ростове. Мозги и кентель все разом посеял. Думал, откинусь. Но задышал. Оклемался я уже в Свердловске. Как туда добрались, ни хрена не помню. Оса устроил. Не бросил. Не оставил нигде, хоть и предлагали. До самой Москвы дотащил. Там у кентов дождался, пока оклемаюсь. И уж потом, когда на ноги встал, разбежались мы в разные стороны. Он — в Ростов. Я — в Брянск. С тех пор его не сеял в Памяти. Когда бывал в Ростове, Осу не обходил. Кайфовый был кент, да хреновый законник паханил им. Узнал я, как замокрили Осу. И обидно мне до чертей стало! Зачем я его не уломал в свою малину? Пусть бы с нами фартовал!

— А как его ожмурили? — спросила Задрыга. Пахан начал неохотно, вяло. Тема была не по душе.

— Взяли его на погост кенты, потому что нюх и слух у него лучше барбосьих были. Это секли все. Надо было в темноте без промаха пришить на слух главного лягаша Ростова. Для того уломали Осу. Тот его голос до смерти запомнил еще с пацанов и согласился загробить. Но главный в тот день на похороны не возник. Курсантов ожмурили. Он их в чести не держал. Но кенты коль прихиляли на погост, решили лягавую зелень постричь. Оса — тоже. Троих уложил. И всех из одного места, не перебегал. Его и припутали. Двое курсантов в упор. В спину и в кентель. Никто их не приметил. Так вякнули фартовые. А мне кажется, что Осу подставили. Бросили его ментам, а сами — смылись. Почему у тех, кто с ним был, ни одной царапины?

— А зачем могли подставить?

— Чтоб других менты не шмонали по Ростову.

— А вы каюру не заплатили тогда?

— Какому? Тому? Нет! Какая плата? Его Оса всю дорогу трамбовал! За все доброе! Тот о башлях память посеял. Живым бы вернуться! Потому и смылся! — рассмеялся пахан, вспомнив.

— Он на вас не навел ментов?

— Кто ж его знал, гада? Мы из Норильска на грузовой смотались. Оса вякал. В кабине две тыщи верст! Любой мент приморится догонять…

— А ты знаешь, кто Осу ожмурил? — любопытствовала Капка.

— Тех курсантов давно размазали! Прямо в общаге. Кенты! Припутали и хана! Они Осу недолго передышали. Так устроили, вроде их по бухой свои же замокрили…

Шакал выглянул из купе. Но у двери никого не было. Просто возбужденные нервы давали знать о себе, лишали покоя, сна.

— Теперь мы в Брянск или в Минск? — насмелилась Задрыга.

— В Брянск! Тебе там примориться надо. Чтоб полностью оклемалась. А уж потом ни на шаг не отпущу от себя! — пообещал Шакал.

— Оставишь? Бросишь Боцману с Таранкой? Чтоб они меня вконец загробили? Меня готов кому угодно сбагрить, лишь бы с плеч долой! Как в детстве! Когда я совсем маленькой была, ты куда только не пихал меня? И в подкидыши, и в детдом, и в роддом, и в больницу, и всегда, даже теперь, я тебе мешаю, — отвесила губы, задергала носом Задрыга и стала похожа на маленькую злую кикимору.

— Капелька! Выздороветь надо!

— А что если и тебя, как Осу, подставят? Чужим больше веришь?