Месть фортуны. Дочь пахана
Шрифт:
Капка, едва кенты унесли в лес умирающего, помыла пол. Словно ничего и не случилось в гостиной. Вот только Сивуч грустил. Жалел, что выжил непонятно зачем и для кого?
— Мы думали, лягавые попутали Задрыгу! — признался Глыба Сивучу.
— А я возник не потому! Думал, чьим кентелем подавилась наша лярва? Главного лягаша? Иль следчего мента? — хохотал Боцман, когда второго жмура закопал в леске подальше от дома и памяти старика.
Глава 7
Встречи
Медведь,
— Долго ж ты с ними разделывался. Думал я, что на обоих недели много будет! — говорил смеясь.
— Лягавого я пришил! Седого пока не искал. Только из Ростова возник. Твои кенты надыбали его, как я просил?
— Как ты слинял, Седого видели в Орле. Тамошние законники, хотели угрохать сами суку, но не пофартило. Слинял шустро, ровно почуял, падла! Сдается, что он с тех мест. И приморился неподалеку. Там его дыбать надо! В других местах — не возникал, пропадлина!
— Орел?! Хреновое место! Но это от меня близко! — обдумывал свое пахан. И сказал Медведю:
— Лягавого я размазал! Значит, половину из тех владений, что мне отданы были — верни! Моим кентам дышать надо! Малина уже вдвое вымахала! В Брянске тесно стало. Трудно дышать. Отвали что-нибудь пархатое! Чтоб мои законники на подсос не сели! С Седым я шустро справлюсь! Это не лягавый. Его никто не стремачит.
— Седого в Орле законники пасут. Если ожмурят они — твою долю им отдам! — ответил Медведь.
Шакал усмехнулся криво:
— Ты отдашь, если я сфалуюсь! Допер? Мое это, мое! Любому глотку порву до лопухов! — побледнел пахан.
Медведь вплотную подошел:
— На меня хвост поднимаешь, кент? Зря духаришься! За Седого я тебя от ожмуренья вырвал! Иль посеял память? Так мне сход созвать, что два пальца… Хиляй! Чего возник, коль дело не провернул? Ты не на паперти! Покуда обещанное сходу
не справишь, ко мне не возникай! — свирепел Медведь, глядя на Шакала наливающимися кровью глазами.
Пахан, вскинув голову, пошел к двери не прощаясь.
Этой же ночью, вместе с Задрыгой и Пижоном, уехал в Орел.
Город славился тем, что ворюги здесь жили на каждом шагу. Ими кишел городской базар и барахолка, в каждом магазине, пивбаре крутились воры всех мастей, любого возраста. От замухрышки карманника — чумазого пацана, до лощеного медвежатника. Убогие с виду старики-наводчики, подрядившись старьевщиками, собирали тряпье в подъездах, присматривая, кто как живет и давали «наколки» домушникам, форточникам, голубятникам, получая от них свой положняк за сведения.
Около магазинов, прозванных горожанами «ряды», была своя воровская биржа. Тут уламывали в малины кентов, вернувшихся из ходок, здесь отдавали положняк ворам, тряхнувшим либо замокрившим кого-то на заказ. Отдавали долю с дела, обговаривали новые дела, продавали украденное,
Милиция боялась подойти к огромной толпе мужиков, где получить нож в спину проще, чем высморкаться.
Нередко среди дня тут раздавались крики:
— Помогите! Держите вора! Спасите! — милиция свистком созывала своих на чей-то зов. И когда подскакивали оперативники на зов, толпа мужиков рассыпалась, а на асфальте дергался в последних конвульсиях кричавший недавно человек.
— Кто убил?
Да кто сознается? Найти в этой кодле виновного все равно, что в стогу найти иголку.
Когда милиция начинала наступать на горло кому-нибудь, ее попросту брали в тесное, непробиваемое кольцо, в каком глохли все крики, стоны, жизнь.
Орловский люд был хорошо знаком ворам своею злобой, скупостью, злоязычием.
Здесь выкинуть из очереди ребенка или старика, обругав их при этом площадными словами, было привычным делом. Если посмел огрызнуться, наваливались дикой сворой и били так, что шансов на жизнь не оставалось.
Даже воры на своих разборках так не свирепели. Горожане в расправах были много круче.
Опозорить, обозвать матом женщину или девушку никто
не стыдился. Здесь пощечины и оплеухи раздавались чаще приветствий. В очереди забывали о соседстве и родстве. Каждый помнил о своем брюхе. А уж если в очереди ловили вора или воришку, его втаптывали в асфальт всей сворой.
Неважно, украл кошелек или копеечную булку, толпа яростно выдавливала грязными ногами душу из пацана-сироты, и из здоровенного мужика, разнесенного яростной толпой в кровавые куски. Кто больше виноват — вор или убийца? О том никто не задумывался.
Иногда тут случались жестокие стычки между ворами и озверелой очередью. И тогда шли друг на друга — стенка на стенку. Мелькали кулаки, сумки и колени, ножи и финки. Даже колья и арматура! В драку лезли даже старухи, нередко путая воров с теми, на чьей стороне влезла в драку.
Пуки волос, клочья одежды, кровь, втоптанные в грязь платки и шапки, рассыпанные папиросы и куча синяков, изукрасивших лица до неузнаваемости, были непременным итогом этих схваток.
Кого-то уносили в неотложку санитары, других с выбитыми зубами и переломанными ногами — уводила родня или соседи. Те, кто уходили с побитыми физиономиями, исчезали в проулках, подальше от глаз прохожих.
Воры в таких свалках не забывали свое — чистили карманы очереди смелее обычного, срывали с потных бабьих шей цепочки и кулоны, часы и кольца, заодно щупали, тискали, заголяли дерзких горожанок, рвали кофты на груди. Случалось, примечали, какая где живет. И ночью ловили в подворотне. Там, заткнув рот, сдергивали с бабы все барахло и тешились — в свою очередь мстя ей за каждую пощечину и оскорбление, нанесенные днем.