Месть фортуны. Фартовая любовь

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Уже последнее поле убирали фартовые. На головы им снег сыпал. Река льдом стала стягиваться. Всем хотелось скорее в зону вернуться. В щелястый, но в барак, к буржуйке. Все торопились. И вдруг слышат, возле реки бабы кричат истошно. Визжат не своими голосами. Охрана к поварихам кинулась со всех ног. Не вся, конечно. Зэки — тоже к реке. А по ней уже шуга идет. Первый лед. Увидели, как течение затаскивает в воронку Аннушку. Она с мостков брала воду из реки да поскользнулась. Упала в реку, плавать не могла. В другое б время помогли бы бабы! Да кто сунется в ледяную воду? О своих семьях и детях вспомнили вовремя. Охране деревенская баба тоже не нужна. Им зэки поручены. Стояли они на берегу, разинув хавальники. Топтались, как усравшись. Помочь бабе не думали. Вот тут-то сиганул в воду Крутой. В чем был и к Аннушке. Она уже с головой ушла в воронку, кричать

не могла. Вырвал ее фартовый из реки. Вынес на берег. Бабам передал. Те ее укутали и в деревню на всех скоростях увезли, в телеге. Нашего Крутого, не дав отдохнуть, охрана на поле погнала. Мол, никто тебя, дурака, не просил деревенщину спасать. Она за тебя норму не сделает. Сам вызвался! Вот и терпи — герой! Ничего, на ветерке, в работе, живо согреешься и обсохнешь… Он и пошел. Куда деваться, если штык в спину чуть не вогнали. А к вечеру жар поднялся. Отказался от ужина, пришел в палатку, его то в озноб, то в жар! Всю ночь бредил, Аннушку звал. Единственной называл, любимой… Средь ночи ему совсем худо стало. Сознание отшибло. Нечем было дышать. Мучился кент до самого утра. Фартовые его кипятком отпаивали. Да не помогло. К утру лицо чернеть стало. Охранники вызвали машину из зоны. Чтоб в больничку кента увезти. Да поздно спохватились. Пока она пришла, Крутой уже далеко был. Умер. Освободилась его душа от всех мук разом. А перед смертью, когда на минуту пришел в сознание, попросил прощения у кентов, велел Аннушке передать, что любил ее больше жизни, что не сетует. И желает ей счастья. Что умирать за любовь куда как легче, чем от лягавой маслины. Ботнул, что и на небе, если сыщет Бога, будет просить его светлой доли Аннушке. За нее и за себя…, — умолк Лангуст.

— А как она? Приезжала? — приподняла Капка голову.

— Кто? Аннушка? Нет, Капля! Не появилась она. Да и когда? На другой день законники убрали с поля всю картошку. Их тут же вернули в зону. В барак… Эту женщину никто не видел.

— Так и не передали ей то, о чем просил Крутой перед смертью?

— Коль свидеться не удалось, написать решили. Последнее желание кента выполнили. Я то письмо слышал.

— Расскажи! — попросила Задрыга.

— Мы больше не потревожим тебя! Не вторгнемся в твою жизнь и судьбу! Убереги нас Бог, от встреч с такими, как ты! Нас держат в зоне, а среди вольных порхают птахи, подобные тебе! Ты — жива! И, верно, долго будешь жить, кому-то в наказание! Мы — все несчастны тем, что живем в неволе. Но даже здесь мы не приносим горя таким, как ты, мы не теряем веру в людей, не разучились любить, хоть души наши поморожены много раз.

— Ты жива! Но какою ценой заплатил за это спасший тебя? Он умер, даже не услышав благодарности за спасение! Мы понимаем, любовь не выпросить, но человечье должно оставаться в людях! Иначе некому станет спасать достойных, любить так, как была любима ты! Он больше не скажет тебе ничего. Он умер на следующий день, ушел, любя и благославляя, благодаря тебя за смерть. Он ни о чем не сожалел. Ни в чем не упрекал тебя и случай. Он оставил в жизни единственное — свою любовь, заставив ее жить! Ты — не любила! Да и способна ль на такое? Проглядевшая настоящее большое чувство, не сможешь больше найти своего счастья! Живи, мучаясь укором совести, если тебе известна хотя бы она! И знай, когда-нибудь судьба наказывает слепоту! И бессердечность!

— Я больше никогда не слышал об этой Аннушке от зэков. Фартовые северов знают о том случае. Теперь уж вряд ли кто из них кинется спасать фраериху! Они того не стоят. А вот Крутого жаль! Любой из нас мог оказаться на его месте. Хорошо, что миновало нас это горе! Кенты не должны откидываться вот так нелепо! Они уходя остаются в памяти, а Крутого — кто вспомнит, помянет и пожалеет? Разве только кенты назовут вслед дураком. А она даже имени его не знала. Оно ей ни к чему. Тебе я не случайно рассказал именно эту историю. Грустную правду. Ты секи! Какою бы удачливой в фарте не слыла, не прогляди свое. Не упусти, не оттолкни. Не часто люди способны на любовь. О ней многие впустую брешут. Чтоб своего добиться. Настоящее — не в трепе, оно в жизни проявляется, в каждом дне. Его берегут, чтоб не расплескать, не замутить. От чужих глаз и сплетен охраняют. Когда любят, идут на все. Не оглядываясь, не боясь, не сомневаясь! Секи, Капля! Кто много говорит, тот мало любит. Большая любовь — молчание. Ее проверить лишь временем сможешь.

— Ты это к чему? — покраснела Задрыга.

— Я стар. Но не слеп! Доперла? О Короле ботаю! Смотри, не проморгай! Береги его. Не

подставляй! Второго такого, как он, судьба уже не подарит.

Задрыга покраснела до макушки. А Лангуст продолжил:

— Ты на своем веку еще много законников встретишь. Одни будут бояться тебя, другие ненавидеть. А вот любить один из сотни сумеет. Усекла?

— Заметано! — кивнула Капка.

— Задрыжка! Ну, как ты здесь канаешь? — просунулась в дверь голова Глыбы, и накрашенный рот, сложившись бантиком, послал воздушный поцелуй.

— Кентушка! А какая выставка была! Вот это да! Только нам линять шустрей пришлось из-за нашей мамзели! — указал Хайло на Глыбу и хохоча добавил:

— Лягавые к ее щетине на мурле присматриваться стали. Хотели уже в угол зажать, чтобы пощупать, да мы вовремя ее сняли из музея, пока нашей кокотке яйцы не откусили мусора!

— Ну, чего возникаешь! Чего бочку катишь на меня? Я от вас внимание отвлекал, пылил мозги ментам! — не соглашался Глыба.

— Да! Лягавых там, хоть задницей хавай, как грязи! Все ходы и выходы пасут. Даже окна стремачат. Всех посетителей сверлят «шарами» насквозь. Ну, мы без помех возникли. Только Хайло сморозил, как всегда. Ему «мусор» на катушки наступил, кент поднял кипеж, — хохотал Глыба, снимая с себя лифчик, набитый ватой.

— Ну и что? Я возник, как все! Не хрен меня давить, как гниду! Я ему напомнил, кто он есть — недоносок старой потаскухи! Пробитый баран, затычка шмары! Выблевок пидера! — вспомнил Хайло.

— Я тебе ботаю! Мы возникли не на лягавого вякать, а по делу! Ты с кипежем пристопорился бы! Не хрен лажаться! — глянул на Хайло Шакал.

— На, пахан! — вытащил из-под кофты музейное блюдо Глыба.

— И вот это! — подал пахану три тарелки Налим.

— Для полной обоймы! — отдал еще три тарелки Чилим и сказал:

— Если б Хайло еще пяток минут позвенел, мы бы все сперли! Он на себя внимание отвлек. Мусора пока его выпихивали, мы немного пощипали выставку! У всех свой норов. Мы частенько так промышляем. Хайло пасть раскрывает. А мы — трясем, — усмехнулся Налим одними губами.

Шакал осекся. А фартовые вспоминали выставку, смеялись.

— Никого из знакомых не застопорили там? — спросила Задрыга.

— Как же? Тоську засекли! Она там торчала. Возле одного — кружила! Нас не узнала, — бросил Шакал глухо.

— Возникнуть к ней надо! — загорелись глаза Задрыги. Девчонка даже села в постели.

— Сами ее распишем! Она нас высветить решила. Я это — нутром почуял! — добавил пахан.

— Вечером к ней нарисуемся! — обронил Чилим.

— Может, не она музейку высветила? Данилу надо дождаться. Он все пронюхает! — пытался охладить кентов Король. Но Шакал отмахнулся.

— Дешевка — эта падла! Мусорам продалась! С чего б кружила там? Да если бы засекла нас, у тебя сомнения посеялись!

— Она на Задрыгу подземку науськала! Честнящей заделалась, — добавил Глыба:

— Теперь лажанулась! Подергают сучку! Без понту клеилась к лягашам.

В хазу, тихо открыв дверь, вошел Данила.

— Съехала «зелень»! Кто-то ее настрополил классно! Меня хотели трамбовать. Во, падлы, недоноски вонючие! — возмущался он. И повернулся к Задрыге:

— Их в подземке не больше двух десятков канает. И это все!

— А эти? Остальные? Накрылись?

— Что ты? Свалили из штолен! Кто куда! Все приклеились к фраерам! С горожанами дышат! Катька — швеей пашет! В общаге место дали! Отмылась, прибарахлилась. На честные башли канает. От меня рыло отвернула, будто и не знала никогда! Зинка — в парикмахерской! Уже не бедствует! Нинка — контролер в бане! Валька — в кондитерском цехе, вместе с Люськой и Зойкой. Шоколад мармеладом заедают. У них своя комната при фабрике. Борька — грузчиком в порт втерся. Башляет файно! В вечернюю школу возник. У него дядя сыскался! К себе забрал. Чего ж раньше, без башлей, не нужен был? А Нюську забрали в интернат. От рахита лечут и от золотухи. Она на повара будет учиться прямо в школе. Симку помнишь? Одноглазую? Так вот эта устроилась на молокозаводе. А Васька с Пашкой в коптильном цехе рыбокомбината приморились. Иные на хазы свалили. К родне. Помирились. Венька к бабке возник. Та все посеяла. Рада, что есть кому дрова рубить. Короче, даже те, кто остались в подземке, вот-вот смоются. Ленку, уж и не секу, как это повезло — в стюардессы забрали. Ведь она всего шесть классов имела! А Ритку? Помнишь, рыжая, шепелявая такая? Ее на медсестру учат! Валерка — в автопарке — ученик слесаря. Димка — на шофера дрессируется. В туннели сплошная мелочь. Но и тех По интернатам обещают разобрать до осени.