Месть из прошлого
Шрифт:
– Которого современники, а за ними историки прозвали «воренком», – нетерпеливо влезла я. – С приездом Марины и Лжедмитрия в Москву в России начались так называемые «смутные времена». Закончились же они только после казни Лжедмитрия II и воцарения новой династии Романовых. Сына Марины повесили, Марину уморили голодом в заточении, смута закончилась, войну погасили, престол занял набожный отрок Михаил Романов. Все счастливы и возносят молитвы за новоизбранного государя. Но какое отношение вся эта история имеет к тайному польскому обществу?
– А такое, – невозмутимо ответил Эд. – В этот исторический момент – ни раньше, ни позднее – в одном из Московских пожаров погибает богатейшая библиотека Ивана Грозного. Огонь уничтожает ценнейшие документы того времени, иконы и летописи прежних времен.
Что касается Марины, то письменных доказательств ее венчания и подлинности царствования практически не существует. Члены же тайного польского общества утверждают, что библиотеку подожгли сторонники нового царя Михаила Романова по приказанию его отца – митрополита Филарета. В огне погибли документы, несомненно подтверждающие право Дмитрия на престол и, соответственно, его жены – царицы Марины. Но, – и тут Эд весело подмигнул мне, – как говорил много лет назад Мастер: «рукописи не горят»… Существует поверье, что личный дневник Марины Мнишек избежал участи многих документов, погибших в огне. Дневник этот она будто бы вела со дня знакомства со своим будущим мужем – царем Дмитрием Ивановичем. За эту рукопись тайное общество может начать войну.
Я посмотрела на тоненькую, пожелтевшую от времени книгу, которую аккуратно держал в руках Эд.
– Вы считаете, это подлинный дневник Марины Мнишек? – потрясенно пробормотала я.
– Очень может быть, – спокойно подтвердил Эд.
– Из сгоревшей библиотеки?
Толстяк утвердительно кивнул несколько раз.
– За который тайные поклонники Марины могут убить человека, – подвел черту Мур.
– Несомненно, – опять мирно согласился Эд. – Я считаю, что убийство за дневник Марины Мнишек слишком большая цена, ведь дневник-то остался у вас. Но, может, для кого-то любая, даже самая незначительная цена окажется неприемлемой. Тогда – да, такой человек пойдет на убийство ради этой книги. Если, повторюсь, у него не возникнет желание приобрести раритет.
– Ага, – растерянно сказала я. – Никто не предлагал мне выкупить дневник, а уже уб…
– Очень интересно, – быстро прервал меня Мур. – Но мне непонятно, почему такой ажиотаж вокруг этой самой Марины? Мало ли кого убивали во время дворцовых переворотов?
Эд весело рассмеялся:
– Мой дорогой, вы задали вопрос, на который не могут ответить историки уже почти четыреста лет!
Мур залпом допил свою коку и взял мой бокал.
– Когда возникло тайное польское общество?
Эд развел руками:
– Предположительно в начале семнадцатого века сразу после насильственной смерти Марины. Скажем, ее, как сейчас бы сказали, фанаты, стали собирать информацию о ней… – Эд отложил дневник Марины в сторону и в волнении прошелся по комнате. – Марина была молода, красива, образованна, окружена вниманием и поклонением с детства. Надменна… Необычайно надменна, как и подобало девице из родовитой польской семьи. Зачем же ей брак с беглым монахом-расстригой Гришкой-Лжедмитрием? Почему ее именитый отец дает разрешение на этот неравный брак? А? Зачем? – грозно спросил коллекционер меня и Мура. – Не логичнее было бы сначала увидеть расстригу на троне, а потом повенчать с ним дочь?
Мур пожал плечами.
– Ну… Может, боялся, что расстрига откажется от нее, когда станет царем Московии?
– Прекрасно, – пренебрежительно кривя губы, одобрил Эд. – Точка зрения современного человека. Хватай, все равно что, пока само в руки плывет – хоть цветок, хоть… Но мы-то говорим о царском доме шестнадцатого века, господа! Никогда бы отец Марианны не согласился отдать свою дочь за беглого монаха, раба, человека без роду и племени.
– Так выдал же?
– За наследного царя Дмитрия, а не за расстригу Гришку Отрепьева выдал, – рявкнул Эд так громко, что звякнули в горке стеклянные фужеры на тонких ножках.
– У меня разболелась голова от этого вашего Дмитрия, – недовольно пожаловался Мур темноте за окном. – То он царь, то не царь, то самозванец, то нет.
Я сидела, задумчиво разглядывая узоры переплетенных трав и цветов на пожелтевших страницах книжки.
– «Я люблю тебя, панна моя. Беззаботная юность моя. И прозрачная нежность Кремля в это утро, как прелесть твоя», – задумчиво процитировала я и объяснила уставившимся на меня в немом изумлении мужчинам. – Давным-давно, в десятом классе, учительница литературы, влюбленная в творчество Блока, утверждала, что стихи поэт посвятил Марине. Он тоже имел польские корни. Считался русским декадентом, но продался большевикам…
– Итак, – решительно возвысил голос Мур, перебив меня (продавшиеся коммунистам русские поэты его явно не интересовали), – ваше мнение специалиста, Эд: за дневник Марины Мнишек члены секретной польской группы могут совершить убийство?
– Так, – решительно кивнул головой Эд.
В комнате повисло молчание.
– Ну, хорошо, – поднимаясь с дивана и помогая мне встать, заключил Мур. – Благодарю за помощь и информацию. Извините за поздний визит…
– А что вы вообще знаете о самозванцах, Джон? – остановил Мура Эд.
Нам опять пришлось присесть. Эд молча ждал ответа, а мне подумалось – на глупый вопрос.
– Самозванец – это такой человек, который притворяется реальной исторической фигурой, предварительно убиенной, чтобы получить власть или вступить на трон, например, – по– школьному объяснила я.
– Хм. Это-то понятно. Но что роднит самозванцев всех времен и народов? – задумчиво протянул Эд Спенсер. – Знаете? Нет? Я вам скажу. Чувство альтруистического иррационализма!
– А? – растерянно переспросили мы в один голос.
– Альтруистический иррационализм, – нетерпеливо повторил Эд Спенсер. – Самозванцы, как правило, осознают, что ставят на карту свою жизнь, и никакой личной выгоды не ищут. По мнению историков, самозванцу Дмитрию что главное? Только доказать всем, что он – убиенный законный сын государя, рожденный в освященном церковью браке, а не подкидыш неизвестных родителей. Вот они и твердят нам четыреста лет, что в Лжедмитрии-де играет чувство уязвленного самолюбия. Но он не ищет выгоды. Он не может искать выгоды, потому что прекрасно знает (по мнению историков), что он – никто.