Месть по древним понятиям

Зверев Сергей Иванович

– Да что вы, товарищ Раскатов? Али я когда врал? – в испуге округлив глаза, стал уверять Стригун. – Верно говорю, наш это, из Кащеевки мужик.

– Что еще за Кащеевка?

– Кащеевка-то? Да деревушка здесь, недалеко. Там и монастырь у них. Это из монастыря, поди, ехали. Кузьма-то, он при лошадях у них там состоит. Давно уж. Видать, в городе что-то занадобилось, вот и отправились.

– Только недалеко ушли, – ухмыльнувшись, чем-то очень довольный, проговорил Раскатов. – Надо будет обревизовать эту вашу Кащеевку. Там,

похоже, очаг контрреволюции вызревает. Далеко это отсюда?

– Верст пятнадцать будет, – с готовностью отвечал Стригун.

– Ладно. Надо будет людей подыскать потверже да наведаться туда. Айда, ребята! Загулялись, пора и отдохнуть.

Валерий Раскатов был одним из тех самых столичных «гонцов», на которых в недавнем разговоре жаловался Антонию отец Василий.

Приехав из Петрограда в Смоленск, Раскатов в отношении «сомневающихся» и «неблагонадежных» проявил такую беспощадную жестокость, что сразу зарекомендовал себя как истинный революционер. Уверившись в его преданности и выдающихся способностях, партийное руководство предоставило ему максимум самостоятельности, поручив насаждать революционные идеи в близлежащих деревнях.

Взяв с собой еще несколько надежных товарищей, Раскатов прибыл в Овражное и при помощи сочувствующих из местных начал проводить рейды по окрестностям в поисках очагов контрреволюции. Результаты рейдов не были особенно блестящими – денег у жителей глухих деревушек было немного. Но небогатый денежный улов Раскатов с лихвой возмещал жестокостью расправ, без рассуждения расстреливая и калеча всякого, кто попадал ему под горячую руку.

* * *

– Батюшки!.. Батюшки, да что ж это… Что ж это, батюшки! Батюшки мои…

Когда революционный отряд скрылся за поворотом лесной дороги, когда смолкли звуки шагов и голоса, из лесной чащи, боязливо оглядываясь, появился Кузьма.

То, что он увидел, сначала вызвало недоумение и непонимание. Но уже через минуту сами собой потоком потекли из глаз слезы, он заметался как безумный, перебегая от тела к телу, наклоняясь, всматриваясь в лица и приговаривая:

– Батюшки… Батюшки мои.

Послушная Красавка так же спокойно стояла на дороге. Кузьма, бережно поднимая тела убитых с залитой кровью травы, стал переносить их в телегу.

С трудом перевалив через край телеги дюжего Арсения, он по одному перенес почти невесомых мальчиков. Последним в телегу лег щуплый Феодосий, у которого из разорванной на груди мантии виднелся простреленный насквозь образ «Умиление» и выглядывавший из-под него ярко-алый край рекомендательного письма.

Погрузив свою скорбную поклажу, Кузьма развернул лошадь и при свете полной луны тронулся в обратный путь.

– Вот и не пришлось нам к Афанасию заехать на ночлег.

Поздней ночью, оставив телегу со страшным грузом за воротами монастыря, Кузьма тихонько постучался в келью настоятеля,

чтобы сообщить трагическую весть и посоветоваться, что делать дальше.

Услышав, что произошло на дороге, Антоний изменился в лице, казалось, постарев в одночасье на десять лет.

– Моя вина, – глядя в неведомую точку в пространстве, проговорил он. – Не должен был посылать. Нельзя было. Моя вина.

– Что же делать-то нам теперь, отец Антоний?

– А ничего, Кузьма Иваныч. Нечего больше нам с тобой делать. Господь уж все сделал за нас. Братья наши погибли как мученики, сподобились венцов, чести высокой. А нам осталось только погребение им устроить подобающее, да и… да и самим готовиться.

– Что вы, отец Антоний! Куда готовиться? К чему? Хоть вы-то меня не пугайте.

– Да я не пугаю, Кузьма. Не пугаю. Ступай, приведи Красавку. А я скажу Аркадию, чтобы поднимал всех. Не время теперь спать. Нужно отпевание готовить.

Через полчаса все монастырское братство было уже на ногах. Тела убиенных положили в храме, и началась длинная скорбная служба.

А в келье Антония снова шел непростой разговор.

– Сказать Игнатию, чтобы готовил стену в пещерах? – спрашивал Аркадий, пожилой монах с белой бородой, неизменный помощник и правая рука Антония.

– Да, только… Мыслю, что неправильно будет их в общем ряду хоронить. Смерть эта особая. Мученическая.

– Дети…

– Да. Думаю, в молельне. Там нужно. Скажи Игнатию, чтобы напротив аналоя нишу сделал. Большую, чтобы на всех восьмерых хватило. Впрочем, мальчикам много ли надо… – Тут голос Антония пресекся, но через минуту он снова овладел собой. – Так вот. Скажи, чтобы делал поглубже. Чтобы впереди оставалось еще пространство. Место закрыть надо будет. Чтоб не узнали.

– Кто?

– А никто. Вообще никто чтоб не узнал. Кирпичами потом заложим и глиной замажем. Как будто просто стена. Крестик сверху поставим. Один. Чтоб только место указывал. А тела… Тела пусть спрятаны будут. Да. Так ему скажи. В молельне.

Весь день и всю ночь над расстрелянными читали молитвы. А глубоко под землей в пещерах три дюжих монаха неустанно трудились, выгребая рыжую землю из пролома в стене.

Маленькая подземная комната с аналоем посередине, на котором раскладывали во время молитв Псалтирь или Библию, пребывала сейчас в большом беспорядке. Одна из ее стен была до половины разрушена и, все глубже внедряясь в этот пролом и расширяя нишу, монахи рисковали до потолка засыпать землей небольшое помещение.

– Как пройдут-то? – озабоченно оглядываясь, спрашивал Макарий, молодой послушник, который только готовился к монашескому постригу.

– Ничего, пройдут, – отвечал ему Игнатий, издавна заведовавший всеми строительными работами в монастыре. – Вон туда, к стенке отгребем, и хорошо будет. Сразу место освободится. Встанут.

Конец ознакомительного фрагмента.