Месть самураев

Михаил Белозёров

Месть самураев

Роман

Там, где горы Хиейн смотрят в озеро с круч,

Мой родной дом приютился,

Как гнездо ласточки.

Там я нашел в своем сердце покой.

Натабура Юкимура

Глава 1

Возвращение

В день отплытия из Жунчэна[1] на борт четырехмачтовой джонки «Кибунэ-мару» поднялись пятеро, включая огромного пса с крыльями. За десять золотых рё они получили отдельную каюту, разделенную переборкой

Команда «Кибунэ-мару» и кантё[3] Гампэй, который держал в Хаката[4] и окрестностях ровно тридцать три больших и маленьких лавок с таким же названием, как и джонка, были заинтригованы видом путешественников: запыленных, с обветренными лицами, уставших до изнеможения. Командовал пассажирами высокий сухопарый человек с темными глазами и с сединой на висках, отдаленно походивший и на монаха, и на отшельника, но в одежде, не виданной в этих краях – в стеганной короткой фуфайке, в узких штанах и обуви из грубой кожи. В помощниках у него ходил такой же высокий ирацуко[5], с тонким шрамом на лице. А уже у него под началом состояли двое: подросток – худенький и ловкий, в тибетском халате-пойя и в шапке с ушами, и толстый упитанный бонза в кимоно цвета охры, подбитом тканью из верблюжьей шерсти. Все заросшие бородами по самые глаза, кроме подростка, все лохматые, как отшельники.

А еще кантё Гампэй обратил внимание на то, что его пассажиров сопровождали черные кочевники с гор, обычно выносливые, как яки, но тоже валящиеся с ног от усталости, и что прибыли они на бурых лошаденках и привезли с собой груз, упакованный в козьи шкуры, который берегли пуще глаза, потому что без присмотра не оставляли и даже при погрузке никому из посторонних не позволили прикоснуться к нему. Пса же звали Афра. Еще не успев ступить на палубу «Кибунэ-мару», он разогнал всех портовых ину[6] и полил все углы и столбы на причале.

Все четверо, а также пес, тут же улеглись спать и спали до самого отплытия, не обращая внимания ни на шум погрузки, ни на настойчивое желание повара накормить их супом.

– Таратиси кими[7], они отказались от еды… – пожаловался он кантё Гампэй, старательно, как жулик, отводя глаза в сторону.

– Пусть спят. Потом накормишь, – отмахнулся кантё, не отвлекаясь от погрузки. – Эй, куда?! Куда?! Ахо![8] На корму и крепите лучше! А шелк под крышу!

Повар обреченно вздохнул и отправился к себе, по пути не удержался, обмакнул палец в суп и облизал его. Он чем-то был похож на Язаки – такой же толстый и нагловатый, только лицо у него было не лунообразное, а треугольное, скуластое, и глаза – не круглые, а узкие, как зев устрицы. Затем сел на кухне и с удовольствием умял все пять порции, включая собачью. Звали повара Бугэй. Похлебка под названием кани томорокоси из риса, крабов, курицы и янтарной рыбы фугу ему очень понравилась. Поэтому он взял себе еще миску, насыпал порезанного лука и поел уже с чувством, с толком, с расстановкой. На сердце стало тепло и приятно. Он потянулся за фарфоровой бутылочкой сакэ, которая стояла на плите в посудине с теплой водой, но вспомнил, что накануне его выпороли как раз за пристрастие к этому самому напитку. Боль отдалась в заду. «О Дух, сияющий в небе», – скороговоркой испросил он позволения, налил совсем малость – на донышко чашечки и, смакуя сквозь зубы, втянул в себя тепловатую, обжигающую жидкость, чувствуя, как она волной разбегается по конечностям. Миг блаженства! Выпить за счет кантё – одна единственная вольность, которую он позволял себе. Тут его позвали на мостик: «Эй, бездельник, к капитану!» Бугэй сунул в рот зубец чеснока, подхватил бутылочку и с замиранием сердца побежал наверх. Он был родом из той же деревни, что и капитан. Вся его родня занималась самым нечистым промыслом: убоем скота и выделкой шкур. Один Бугэй выбился в люди – плавал три года, и дома в Имадзу его ждали старики-родители, жена с двумя детьми, которых он очень любил. Его мечтой было накопить деньжат и года через два-три открыть харчевню в порту Хаката, забыть это море, которое он тихо ненавидел и которого боялся, умирая от страха при каждом шторме, и жить тихой спокойной жизнью. И, правда – Боги пока хранили его.

Пассажиры спали ровно сутки и вылезли на свежий воздух, когда «Кибунэ-мару» уже была в открытом море, а берег Ая[9] слился с темным горизонтом на западе. Несмотря на то, что джонку прилично качало, никто из них не страдал от морской болезни. Из чего кантё заключил, что они бывалые путешественники не только по земле, но и по морю. Он велел отнести им сакэ и приветственно махнул с мостика. На ветру сакэ быстро остывал. Акинобу помахал в ответ и подумал, что кантё сущий пират. Его красная морда не внушала доверия. Это мое последнее путешествие, загадал он. Пусть оно закончится счастливо. Я и так здорово рисковал, взяв Юку с собой. Натабура упросил. Правда, она ни разу не то что не пискнула, даже не подала вида, что ей трудно. Хорошая жена досталась Натабуре. Ему жена – а мне дочка. Теперь вместо меня будут ходить Натабура и Язаки, если, конечно, Язаки захочет, а я буду воспитывать внуков.

Он старался не думать о том, что всего через месяц его должны ввести в Совет Сого на должность рисси. Поэтому-то они и спешили вернуться на родину. Будет скучно, думал он, после гор, ветра и пустынь. Ему вменялся в обязанности контроль над соблюдением монахами заповедей Будды и норито – молитвословия. Стар я, думал он, стар. Прощай, свобода, – и с тоской, словно прощаясь, глядел на пятицветные облака. Во все времена это считалось хорошим предзнаменованием. Ну и отлично, ну и хорошо, – вздохнул Акинобу, ни капли не веря приметам.

В одном он кривил душой – старым он не был. Скорее, предусмотрительным и осторожным, но только не старым. Однако щемящая тоска сжимала сердце – еще не окончилось это путешествие, а его уже тянуло в новую дорогу. Он гнал от себя это чувство – что еще нужно человеку, кроме спокойной обеспеченной старости? Что?! Наму Амида буцу![10] К ней стремятся все умные люди. И добавил совсем глупо: но только не ты.

– Натабура, как ты думаешь, не зря мы это везем? – он чуть заметно кивнул в сторону каюты, где лежали три тюка. – Я тебе не рассказывал. В Гуйяне я разговорился с хозяином постоялого двора. Год назад у них сожгли христианскую общину. Три сотни человек. И еще в двух деревнях. Ходят слухи, что и у нас то же самое.

– Вы думаете, император Мангобэй отдает такие приказы? – спросил Натабура так, чтобы никто из команды его не то чтобы не услышал, а даже не понял бы сути разговора.

– Если бы я знал точно… – покачал головой Акинобу, наблюдая, как матросы под ритмический крик: – «Хо!!!» ставят тяжелый парус.

Судя по всему, больше половины команды составляют новички: тали скрипели неритмично, мокрый парус то набирал ветра, то безвольно повисал. Боцман ловко раздавал зуботычины, покрикивая: «У вас что, головы из дерьма?! Работайте быстрее, быстрее!»

– Тот, кто управляет им?

– Нет, – отвернулся от ветра Акинобу. – Хотя регент Ходзё Дога носит христианский крест в качестве амулета от болезней, он подчиняется более мощным силам.

– Кому же, учитель? – удивился Натабура.

О политике они разговаривали меньше всего. Политика была мало привлекательным, к тому же опасным занятием. Их интересовали другие вопросы, поэтому Натабура оказался несведущ в ней.

– Пока Ая не ослабит хватку, у нас ничего не изменится. Но, к сожалению, нашего века не хватит.

– Тучи приходят. Тучи уходят. Небо остается.

Древняя психология поколений крестьян помогала выжить в этом мире. Учитель Акинобу посмотрел на Натабуру и улыбнулся сквозь усы, но промолчал, давая понять, что не все так однозначно.

– Сэйса[11], можно не переводить?.. – Натабура с трепетом ожидал ответа, потому что ему нравились тексты, а перевести их очень и очень хотелось. Он уже давно ради интереса занимался сёсэцу[12], хотя Совет Сога не имел единого мнения о том, что такое вагаку?[13] Панацея ли она от всех бед? А знакомство с лучшими образцами мысли другим стран могло быть признано вредным, разрушающим единство нации и лишающим Нихон покровительства Богов.