Месть старухи
Шрифт:
– Эй вы, босота! – прикрикнула Габриэла на кухарку и работников кухни. – Не вздумайте отведать этого пойла для сеньоры. Всех отхлещу плёткой или отдам неграм в барак! Не хватало, чтобы разная тварь пробовала хозяйскую еду. Смотрите у меня, поганцы!
Негритянки в ужасе смотрели на молодую хозяйку, боясь проронить хоть слове. Габриэла, напустив страху, удалилась с чувством выполненного долга.
С этого дня она стала строго следить за кухней, но уже не обращала внимания на еду доньи Анны, умудряясь незаметно бросить щепотку зелья.
Прошла неделя, никто не заметил никаких изменений в здоровье хозяйки. Габриэла в страхе и растерянности раздумывала, что бы это могло значить.
И вдруг сиделка доньи Анны прибежала к ней в слезах.
– Сеньора! Скорее! Донье Анне плохо! Она потеряла сознание! Где лекарь?
– Немедленно послать за лекарем! – Габриэла в волнении помчалась в спальню свекрови.
Та уже очнулась и лежала с осоловевшими глазами, мало что понимая вокруг. Только оглядывала всех, трудно дышала и молчала.
– Сеньора! Матушка! – бойко кричала Габриэла. – Вы уже очнулись. Что это было? Скажите, прошу вас!
Донья Анна перевела свой затуманенный взор с Габриэлы на дона Висенте.
– Прочь, поганцы! – прошептали её сухие губы. – Не омрачайте мне мои последние часы жизни! Найдите мне сына! Моего Андресито! Где мой Андресито?
Дон Висенте посмотрел озабоченно на Габриэлу. В глазах застыл невысказанный упрёк и осуждение. Габриэла незаметно пожала плечами и отступила в сторону, довольная решением свекрови.
Лекарь долго осматривал донью Анну.
– Думаю, что болезнь наконец активизировалась. Это вполне естественно. Медицина бессильна в этом случае что-либо сделать, дон Висенте. Сожалею, но сделать ничего больше не могу. Дни её сочтены. Господь решил приблизить несчастную к своим чертогам. Да упокой душу рабы божьей, смертный час близок. Крепитесь! Пути Господа неисповедимы!
Врач вздохнул, скорбно смотря на худое бледное лицо доньи Анны.
Габриэла в своей спальне сидела у окна, впитывая прохладу утреннего ветерка. В груди копошились волны то страха, то ликования, смешанное с понятием греха. Она не пыталась возвысить ни одно из этих чувств, предоставив им самим выбираться на поверхность её сознания.
И всё же страх заставил Габриэлу сегодня не спускаться в кухню. Какое-то время ей казалось, что она должна покаяться, признаться в содеянном. Но ещё больший страх перед наказанием, тюрьмой и нищетой победили лёгкие порывы угрызений совести и чувство вины.
«Пусть теперь всё идёт своим чередом!» – думала женщина и заставила себя переключиться на другое.
Это другое не хотело вторгаться в голову, в сердце. Мысли о свекрови то и дело будоражили воображение, пугали, беспокоили. Было горько, муторно. Хотелось что-то сделать доброе, полезное. Но ничего не приходило в голову. Это злило, заставляло ожесточаться. Мысли приобретали забытые садистские наклонности. Внутри чесалось, словно чесотка, требуя выхода и удовлетворения.
Новые страхи тут же вторглись в её грудь. Предстали картины её рабства в долине, где она испила полную чашу страданий как телесных, так и душевных. Гнев, страх, мстительное упрямство вылилось на отсутствующих Эсмеральду и её бабку. «Вот виновники всех моих бед! Вот кому я должна отомстить! Жаль, что бабки нет в живых! Но осталась эта сестричка! Погоди же, дорогая! Узнаешь, что такое рабство и вонючий негр сверху! Ишь, красотка!» – продолжала думать Габриэла, утешая себя хоть таким образам.
Проходили дни, а донья Анна продолжала жить. Ей становилось всё хуже, но смерть лишь издали помахивала своей зазубренной косой, лишь грозя, не выполняя своих угроз.
И странное дело! Габриэла чувствовала удовлетворение от такого решения костлявой. Габриэла часто заглядывала в приоткрытую дверь спальни свекрови. Худое бледное лицо стало восковым. Тёмные брови оттеняли тёмные же круги вокруг глаз. С ужасом заметила, что во рту почти не осталось зубов, а пергаментная кожа ввалилась в провал рта. Было страшно, жутко. И Габриэла спешила тихо прикрыть дверь.
После таких зрелищ Габриэла долго не могла успокоиться. Что-то ворочалось в груди, что заставляло её переживать за донью Анну. Она уже честно и искренне выражала сочувствие дону Висенте. Тот молча выслушивал, ничего не отвечал, лишь согласно качал головой.
– Как дон Висенте постарел! – жаловалась Габриэла своей служанке, и та с наигранным сочувствием поддакивала госпоже.
– Успокойтесь, моя сеньора! Положитесь на Всемогущего Господа нашего. Будем молиться, испрашивать его благоволения, сеньора.
– Да, да! Обязательно пойдём в собор. Надо заказать во здравие и внести приличную сумму на нужды церкви.
Служанка подобострастно смотрела на Габриэлу, представляя, сколько и ей перепадёт за сочувствие и помощь.
Теперь Габриэла каждое утро просыпалась с чувством тревоги и страха. И первое, что спрашивала служанку – как состояние доньи Анны.
– Сегодня, сеньора, мне кажется хуже. Что-то с языком у неё. Говорит плохо. Почти ничего не понять.
– А дон Висенте? Что он?
– Почти не отходит от сеньоры. Почти не спит и часто зовёт сына, дона Андреса. Где он может быть?
Габриэла всё больше задумывалась, всё больше вину перекладывала на свою сестру Миру. Это стало навязчивой идеей для неё.
Прошло больше двух месяцев, а донья Анна всё ещё жила. Габриэла изредка заглядывала теперь в её спальню и поражалась внешним видом больной. Это был форменный скелет, обтянутый желтоватой кожей, местами с синюшными пятнами.
А потом Габриэлу поразило мнение лекаря. Он как-то заявил, что донья Анна возможно, отравилась чем-то, что определить уже невозможно. Он не сказал, что её отравили, но для Габриэлы это прозвучало предупреждением. И она забеспокоилась. И опять в голове зашевелились коварные мыслишки об ускорении болезни. Уже хотела идти на кухню, но спохватилась, и в ожидании самого худшего забилась в угол кровати.