Месть в домино
Шрифт:
Теперь я должен был отыскать доказательство. То есть, доказательством это могло стать только для меня — убедить в своей правоте я не смогу ни Стадлера, ни шведского следователя. Но сам себя я обязан убедить. Только одно… И если сейчас это удастся найти…
— Дальше, — сказал я. — Там есть еще пара писем.
— Ты сказал, что знаешь, кто убил Томмазо!
— Потом, — сказал я нетерпеливо. — Я тебе объясню. Поищи, должны быть еще письма.
— Откуда ты знаешь? — удивленно сказала Тома. — Если ты уже был на этом сайте…
— Не был.
Действительно. Что, если нужных мне писем не окажется? Почему я уверен, что Верди их вообще писал?
Должно быть, я сказал Томе что-то резкое, потому что она демонстративно от меня отвернулась, и по напряженной ее спине я видел, как она недовольна моим поведением. Прости, думал я, когда все закончится, я встану перед тобой на колени и буду целовать твои пальцы (можно и на ногах, если до пальцев рук не достану), но сейчас делай, пожалуйста, то, что я сказал…
— Тут больше нет писем, — холодным, как северный ветер на бостонской набережной, голосом сказала Тома. — Что еще?
Нет? Плохо. Как нет? Была премьера, и хотя бы об этом Верди должен был кому-то написать. И писал, я точно это знал, потому что когда-то читал книгу на русском, которая называлась «Если бы Верди вел дневник», писем в ней было немного, даже не целиком, а в отрывках…
— Может, не Верди? — сказал я, раздумывая. — Может, есть письма к Верди от кого-то… от Сомма, скажем… Или от Рикорди?
— Есть, — сказала Тома. — Вот. Датировано мартом тысяча восемьсот пятьдесят девятого.
— Март? Нет, не то… Впрочем, почитай, пожалуйста. Вдруг…
— «Дорогой мой Верди, полагаю, Вы уже вернулись в Сант-Агату и сейчас вспоминаете события тех бурных дней. Отголоски докатились и до Милана, мне удалось продать более ста экземпляров партитуры оперы, и я готов выплатить Вам пятьдесят дукатов. Маэстро Фалькони сам Вам напишет о своем желании поставить „Бал-маскарад“ в „Скала“ в следующем карнавальном сезоне… Обнимаю…»
— Не то, — пробормотал я. — Неужели…
— Что?
— Неужели на премьере не произошло ничего такого…
— О чем ты? — Тома спрашивала таким тоном, будто я был гангстером, ворвавшимся в номер к беззащитной женщине, приставившим пистолет к ее затылку и заставившим… что? Чего я на самом деле хотел?
— Посмотри еще, — должно быть, в моем голосе было что-то… мольба?… не знаю, но Тома неожиданно оглянулась, бросила на меня взгляд и, повернувшись к экрану, начала быстро перелистывать страницу за страницей, что-то шепча под нос, я не успевал даже читать заголовки, может, она искала вовсе не то, что было мне нужно…
— Это? — сказала она. — Слушай. Рецензия на премьерный спектакль «Бал-маскарада», опубликована в римской газете «La Perseveranza» восемнадцатого февраля.
— Господи! — воскликнул я, хлопнув себя по лбу. — Действительно! Как я мог забыть! Рецензия! Конечно!
— Читать?
— Да! — я наклонился к экрану, чтобы видеть текст, я выхватывал только фамилии, названия, ничего там вроде и не было такого, чтобы…
— «Вчера в театре „Аполло“, — читала Тома, — состоялась премьера новой оперы маэстро Верди „Бал-маскарад“. Скандальная история с запретом оперы в Неаполе заставила римлян с особым вниманием»…
— Дальше, — нетерпеливо сказал я.
— «В партии Амелии не блеснула синьора Евгения Жульен-Дежан. Голос ее звучал неровно, в нижнем регистре особенно тускло, что совершенно недопустимо в такой сложной по тесситуре партии. Синьор Яковаччи мог бы найти для исполнения этой партии певицу более»…
— Дальше, дальше…
— «Господин Гаэтано Фраскини, исполнивший партию Ричарда Варвика, губернатора американского города Бостон, был на высоте — мы имеем в виду, что высокие ноты в своей партии он брал относительно легко. В арии второго действия господин Фраскини добился приятного legato»…
— Дальше!
— «И даже инцидент, произошедший в финале»…
— Стоп! Еще раз!
— «И даже инцидент, произошедший в финале, не… что?… да, не охладил разгоряченную публику, восемнадцать раз вызывавшую артистов после того, как опустился занавес. Успех»…
— Погоди, Тома. Инцидент в финале. Там есть что-то еще об этом?
Тома молчала, прокручивая текст на экране — то вверх, то вниз. Я не успевал следить, а Тома, по-моему, не успевала читать — мне, во всяком случае, казалось, что она слишком быстро перелистывала страницы и могла пропустить самое важное.
— Нет, — сказала она, наконец. — Больше ничего.
— Ты могла не обратить внимание…
Тома повернулась ко мне и неожиданно прижалась лбом к моему животу.
— Ну что ты… — пробормотал я, проведя ладонями по ее волосам, пальцы наткнулись на шпильку, которую я осторожно вытащил и продолжал сжимать в кулаке, пока губы мои шептали что-то, чего я сам то ли не слышал, то ли не понимал, а, возможно, вообще не произносил. Я плохо ощущал сам себя, будто находился не в этом своем теле, а в каком-то другом, и в каком-то другом пространстве, тоже в этой комнате, но воздух там, где я оказался, был холоднее, небо за окном — темнее, будто уже наступил вечер, а звуки, которые я слышал… Это была итальянская песня, которую пел хор, очень плохо пел, хористы фальшивили неимоверно, это раздражало, и я заставил звуки умолкнуть, просто сказал себе «не хочу слышать» и сразу вернулся в себя… Что это было? Наваждение, морок, галлюцинация, дежавю или…
— Ты уверена, что там ни слова больше об инциденте? — спросил я.
Тома поднялась, руки ее скользнули по моей спине, а губы…
В общем, когда мы перестали целоваться, она сказала:
— Андрюша, ты думаешь, что… Но это же…
— Говори, — сказал я. — Ты поняла?
— Этого не могло быть!
— Почему?
— Ну… Потому, что… Ты же знаешь: премьера прошла с огромным успехом!
— Инцидент в финале…
— Мало ли что — у кого-то могла упасть шпага или отвалилась брошь…