Месть в конверте
Шрифт:
Я убийца?! Нет-нет, ничего подобного! Ведь передо мной — враги! Они ненавидят меня и тех, кто мне дорог; ненавидят и хотят уничтожить. Уже уничтожили. Я — не убийца, а мститель! Там они, а тут я — один. Потому что я остался на этом свете один.
Итак, его белая рука элегантно вскрывает мой конверт, мое «святое письмо», мою благую весть из ада. Великолепная вспышка высвобождает скрытую силу неживой материи — и вот он уже падает мордой вниз, ломая нос о мореный дуб письменного стола. И затихает навсегда. Вот только что он еще дышал, шутил, мурлыкал «Что наша жизнь…» и ненавидел меня. А теперь замолчал — навсегда.
Однако в газетах ни слова — а ведь письма должны были уже прийти. Ну, впрочем, все правильно: «контора» никогда не любила выносить из избы свой смрадный сор. Но я все равно узнаю. Она сама мне расскажет — моя мать. Женщина, которая когда-то произвела меня на свет, а теперь почему-то оказалась с ними, там, где они. Женщина, которую так горячо любил мой несчастный отец, а я теперь
Черт возьми, кажется, снова надвигается приступ. А впрочем, я рад! И хорошо, что я один: никто не увидит, как я в судорогах катаюсь по полу и бьюсь в отчаянных конвульсиях, как на моих губах выступает пена. Говорят, это очень неприятное зрелище.
Я чувствую, как он приближается… приближается. Но ничего!
Ничего…
Глава пятая
Волгоград встретил своих новых граждан дикой жарой. Конечно, и на Украине в летние месяцы бывало очень жарко: перегревались стены домов, плавился асфальт… И все же в той жаре было нечто более мягкое, нечто более ласковое, более доброжелательное к человеку, то, что скорее хотелось назвать не жарой, а теплом. Здесь же — ничего подобного! Застоявшийся, сухой и колючий воздух врывался в легкие раскаленными пучками, не столько насыщая их кислородом, сколько иссушая и обжигая. Еще тяжелее становилось, когда поднимался ветер, временами приближающийся к ураганному, вздымавший в воздух пыль, песок, неубранные производственные отходы огромного промышленного города. «Волгоградский дождичек пошел», — острили старожилы. Высохшая и сгоревшая под неумолимым солнцем степь являлась превосходным полигоном для разгула воздушных стихий, приносивших с собой не только соляные кристаллики с заволжских солончаков, но и частицы безжизненных почв из не столь уж удаленных пустынь и полупустынь Казахстана.
«Ребята, не дрейфьте! — вещал неунывающий дядя Сережа. — Лето у нас довольно трудное, жаркое. Но… привыкнете, акклиматизируетесь, все привыкают, ничего страшного, мы же живем?» И далее следовали пространные, эмоциональные рассуждения о чарующих весенних запахах цветущей степи, не только доносящихся в город, но и проникающих во все его уголки, об их причудливом смешении с ароматом цветов вишни, распустившихся на голых, не покрытых еще зеленой листвой деревьях, и много-много еще чего столь же возвышенного и восторженного. Определенно, что дядя Сережа, влюбившийся с юных лет во все автомобильное, слишком уж поспешно зачеркнул свое несомненное поэтическое дарование!
Первые дни на новом месте Георгий провел в беспрерывных блужданиях по городу, благо что времени свободного было — навалом! Учебный год еще не начался, квартира, в которую они въехали, оказалась очень чистенькой и ухоженной, не требующей никакого особого ремонта, так, подмазать-подкрасить в двух-трех местах — и все. Можно сказать, что помощи в доме от него не требовалось никакой. Ну разве что контейнер они с отцом разгрузили практически вдвоем, не прибегая к услугам грузчиков (дядя Сережа подбежал совсем уже к концу, фактически не на разгрузку, а на «обмывание» переезда). Так ведь это было даже здорово: они, вдвоем с отцом, двое взрослых мужиков, занимаясь настоящим мужицким делом, прекрасно с ним справились. Мама, придя вечером и увидев уже полностью обставленную квартиру, была в восторге: «Мальчики, вы огромные умнички!» — и звонко расчмокала их обоих.
Результатом первых туристических изысканий стало некоторое недоумение: оказалось, что за два-три-четыре дня он сумел шагами промерить весь город, который по статистике тех лет насчитывал то ли пятьсот, то ли шестьсот, то ли чуть ли не семьсот тысяч жителей. Ясность внесла купленная в киоске «Союзпечати» карта. Волгоград — одно из своеобразнейших в мире городских образований: протянувшись вдоль Волги почти на сотню километров, в ширину во многих местах он не достигал и двух-трех. Причина столь своеобразного «планирования» очевидна: мощные промышленные предприятия, многие из которых сформировались еще до революции при активном участии заграничных капиталов, тянулись к Волге, к воде, являющейся не только важнейшей составляющей производственных процессов, но и дешевой и удобной транспортной артерией. Эстафету «империалистов» достойно продолжил и Тракторный завод, и другие детища сталинской индустриализации. В итоге к Волге во многих местах не всегда возможно было и подобраться. Но та часть города, в которой предстояло проживать Жаворонковым, являлась как раз одним из «узких» мест. Расстояние от самых помпезных сооружений парадного и официозного центра до их дома не превышало четырех-пяти километров. Но на практике преодолеть эти считаные километры частенько бывало очень непросто: ожидание вожделенного трамвая-«двоечки» могло растянуться на неограниченно долгое время. (Кстати, первые месяцы пребывания Жаворонковых ознаменовались революционными событиями в оснащении городского трамвайного парка: вместо допотопных полудеревянных «сараюшек» на колесах на линии вышли элегантные, обтекаемых форм, двойные гэдээровские вагончики с пневматическими дверями. Впрочем, хватило этой иноземной пневматики ненадолго, и красивое заклинание вагоновожатых — «Осторожно! Двери закрываются!» — почти сразу же потеряло свой смысл. Могучие российские ручки начали выламывать эти мудреные дверцы буквально с первого же рейса и очень быстро добились успеха. Двери стали обычными, открывающимися вручную и освобождающими беспрепятственный доступ к обширным подножкам, позволявшим за счет гроздьями висящих на них граждан значительно увеличить пассажировместимость.)
Дядя Сережа зудел с первого же дня: «Жорка, шляешься по солнцу — надевай что-нибудь на голову и пей воды побольше!» Георгий, разумеется, этими «детскими» советами пренебрегал до того самого момента, когда он, не очень помня, как и откуда попал сюда, очнулся вдруг на бортике фонтана, в центре которого произрастали какие-то бравые интернациональные колхозницы, очнулся оттого, что кто-то из сердобольных граждан со словами: «Ну, парень, ты даешь, так же нельзя, ты же солнечный удар схватил!» — щедро, из неограниченных фонтанных запасов поливал его голову водой, а какая-то женщина пыталась напоить его из граненого стакана близстоящего газировочного автомата.
На этом прогулки по городу завершились. Выводы? Неоднозначные. С одной стороны, впечатляющие размах и величие, с другой — недоумение: какое, собственно, отношение к великой Сталинградской битве имели все эти многочисленные портики, колоннады, ротонды, эффектная на первый взгляд, но ужасно неудобная в практическом отношении (учитывая жгучее южное солнце) парадная лестница-спуск к Волге, многочисленные памятники, стелы, барельефы… Слово «эклектика» в то время еще не входило в лексикон Георгия, но, не умея словесно сформулировать свои впечатления, интуитивно он очень точно почувствовал излишнюю претенциозность, ненужную помпезность, за которыми скрывалась неестественность и даже какая-то фальшивость. Значительно более сильное впечатление производили водруженные на скромные постаменты простые танковые башни, которыми отмечали бывшую линию фронта. Но сдержанные приметы действительного героизма тонули в псевдограндиозном великолепии.
Приближалось начало учебного года, и возникла проблема. Георгий последнее время учился в одной из новомодных, возникающих, как грибы, «английских» школ. Однако до «пролетарского», как его любили именовать различные официальные лица, а по сути, мелкохулиганского Ангарского поселка — нынешнего места обитания Жаворонковых — полугорода-полудеревни, прилепившейся к центральной части Волгограда, подобные «буржуазные» увлечения еще не успели докатиться. В местных школах, обильно поставлявших кадры в колонии малолетних преступников, отдавали предпочтение немецкому и французскому. Ближайшая и, как считалось, лучшая в то время в городе спецшкола с преподаванием ряда предметов на английском языке находилась в центре, а учиться школьникам полагалось, как известно, по месту жительства. Но, пройдя собеседование по языку, Георгий с таким блеском «оттрезвонил» все зазубренные сведения по теме «Мавзолей Владимира Ильича Ленина на Красной площади» (которого он в то время, надо сказать, еще и в глаза не видел!), что у школьных «англичанок» не возникло никаких сомнений: безусловно перспективен к изучению языка и, в порядке исключения из общих правил, принят. (Позже выяснилось, что таких «принятых в порядке исключения» было половина школы, и в основном не из-за блестящих способностей, а по причине руководящих постов, занимаемых родителями, а то и просто по обычному блату.)
И потянулись годы ежедневного преодоления пяти-шести осточертевших трамвайных остановок. Ну а о количестве попусту растраченных на это часов и вообще больно было вспоминать. Почему, собственно, он не взял себе за правило передвигаться пешком? Те же тридцать — сорок минут, но в движении, а не в тоскливом созерцании пустых трамвайных рельсов. И главное, зачем? Ведь очень скоро стало ясно, что изучение языка по советским методикам — полный бред! Бесконечные Мавзолеи, Великие Октябрьские социалистические революции, Выставки достижений народного хозяйства СССР… И по каждой теме зачеты, «тысячи» прочитанных слов, «характерные обороты и выражения…». А не дай бог, приходилось столкнуться с необходимостью объясниться с кем-то англоговорящим — Волгоград не какой-нибудь там наглухо закрытый и засекреченный Куйбышев-Свердловск, иностранные визитеры в городе никогда не переводились, разумеется, присматривали за ними неусыпно, но иногда самым резвым из них удавалось вырваться «в народ» и, так сказать, попытаться общнуться с аборигенами в неофициальной обстановке. Вот тут и наступал час испытаний для пионеров и комсомольцев, изучающих языки по усиленным программам. И они с радостью делились с гостями города знаниями по изученным темам, ну, например, такой актуальной, как «Владимир Ильич Ленин — вождь мирового пролетариата». Правда, вскоре оказывалось, что эта интереснейшая тема иностранных гостей почему-то не очень увлекает. Да и с пониманием — не в политическом, а чисто в языковом смысле — было довольно сложно. До них хоть и с трудом, но все-таки доходило наше бормотание (неустанная работа преподавателей над изысканным кембриджским произношением все-таки приносила свои плоды), но вот понять, что они хотели сказать в ответ на своем совершенно особом, неправильном, а потому и неизучаемом в школах английском, было совершенно невозможно. Шутка, конечно. Но, в общем-то, довольно горькая.