Месть в три хода

Волкова Ирина Борисовна

Разумеется, все мои истории с изнасилованием не шли ни в какое сравнение с изощренными фантазиями Глушко-Бриали. Мною не пытался овладеть безумный гермафродит с железным крюком вместо левой кисти, меня не опаивал наркотиками нигерийский гангстер с ритуальными насечками на щеках, не привязывал вожжами к туше мертвой коровы двухметровый казак-некрофил. Чего не было, того не было – врать не буду. Тем не менее, кое-чем и я могла похвастаться.

Седьмая по счету попытка изнасилования (вероятно, в связи с тем, что семерка – счастливое число) оказалась настолько неординарной, что я до сих пор вспоминаю эту историю с неизменным

удовольствием.

Дело было осенью, не то, чтобы поздней, но и не ранней. Погода, по российскому обыкновению, выдалась на удивление мерзкой. Дождь, правда, временно стих и лишь слегка моросил, но небо было затянуто отвратительно серыми тучами. Отсутствие солнца действовало на меня угнетающе, и я, понурившись, брела через безлюдный мрачный лес по тропинке, превратившейся после дождя в полосу липкой грязи, противно чавкающую под ногами.

В конце пути меня ожидала награда в виде бассейна. Вода в нем была теплой и голубой, а свет множества ярких ламп, при наличии некоторого воображения, можно было принять за сияние тропического солнца. Сорок пять минут блаженства, а затем снова долгий и унылый путь по жидкой грязи через черный холодный лес.

Дабы не провоцировать своим видом потенциального насильника, я, по совету третьего мужа, перед выходом в лес принимала соответствующие меры предосторожности, то есть одевалась столь кошмарным образом, чтобы даже зэку, изголодавшемуся по женскому полу за время длительной отсидки, не пришло бы в голову наброситься на меня.

Видом своим я напоминала бомжиху, ночевавшую на помойке, как минимум, последние два месяца. На мне была старая грязная куртка с капюшоном, затянутым так, что из него торчал один нос, рваный и потерный брезентовый рюкзак с банными принадлежностями, залатанные армейские штаны и резиновые сапоги, цвет которых было невозможно различить из-за налипшей на них грязи.

Итак, я в самом что ни на есть непрезентабельном виде брела через грязный осенний лес. Устав созерцать хлюпающую под ногами глину, я подняла понуренную голову и буквально остолбенела при виде возникшего прямо передо мной прекрасного видения.

По хлипким деревянным мосткам, переброшенным через ручей, шел синеглазый юноша лет семнадцати сказочно-библейской красоты. Он напоминал златокудрого херувима с картин старых немецких мастеров.

В отличие от меня, херувим был безукоризненно одет, а стрелка на его брюках, казалась, только что вышла из-под утюга. Но больше всего меня потрясла даже не ангельская красота юноши и не безупречность его костюма, а его ботинки. Они были невероятно, почти сверхъестественно чисты, так, словно грязь к ним вообще не прилипала.

С научной точки зрения это было вполне объяснимо: в отличие от меня, он только недавно свернул в лес с асфальтовой дороги и просто не успел как следует извозиться, но в первый момент я как-то не задумалась о научных объяснениях.

Я пялилась на это чудо, как апостолы на шагающего по воде Христа, остро ощущая разделяющую нас пропасть: я, грязная, как бомжиха, пусть даже и в целях конспирации, и он – юный, божественно красивый, безупречно одетый, до невероятия чистый.

О том, что у ангелов есть голос, я узнала, когда видение заговорило.

Впрочем, заданный им вопрос был весьма тривиален: блондина интересовало, который сейчас час.

Часов у меня с собой не было (откуда возьмутся часы у бредущей по лесу бомжихи?), так что я покаянно развела руками и ответила, что точно не знаю, но теоретически сейчас должно быть около четырех.

Тут златокудрый херувим шагнул ко мне и, заключив в объятия, принялся страстно целовать в губы.

Сказать, что я опешила – значило ничего не сказать. Некоторое время я тупо торчала столбом, раздираемая самыми противоречивыми чувствами. Целовался ангел здорово, так что, в целом, это было даже приятно. С другой стороны, непонятно, чем он решит заняться после поцелуев. Судя по всему, дело идет к изнасилованию, а раз насилуют – надо сопротивляться.

Спешить было некуда, и я погрузилась в размышления о том, как наилучшим образом организовать сопротивление. Мои руки были прижаты к бокам, и вырываться было бы неразумно: атака в этом случае не оказалась бы неожиданной.

Разбивать блондину лбом переносицу как-то не хотелось – лоб потом будет болеть, да и целовались мы так хорошо, что было обидно прерывать процесс. В итоге я решила для начала двинуть его коленом в пах.

В другой ситуации этот испытанный прием, несомненно, сработал бы, но тут я не учла двух решающих факторов: во-первых, мы были так тесно прижаты друг к другу, что у меня не было пространства для замаха, а во-вторых, мне никак не удавалось рассердиться. Удовольствия от избиения ближнего я никогда не испытывала, и надлежащий "боевой дух" пробуждался во мне лишь когда я здорово злилась, что случалось крайне редко.

Итак, я врезала ангелу коленом в причинное место, но ввиду двух вышеупомянутых факторов, удар оказался постыдно слабым. Блондин меня так и не отпустил, зато мы оба упали в лужу, причем я оказалась внизу.

Из-за близости ручья глинистая почва здесь была пропитана водой и напоминала болотную трясину, в которую мы и начали погружаться. К счастью, рюкзак оказался достаточно толстым, и в воду окунулся только мой затылок.

Блондин, казалось, вообще не заметил ни нанесенного ему удара, ни падения. Продолжая сжимать меня в объятиях, он, не отрываясь, целовался с прежней страстностью.

Любая нормальная женщина на моем месте, плюхнувшись в лужу, непременно пришла бы в ярость и выписала бы насильнику по первое число. Меня же, как всегда, подвело проклятое чувство юмора.

Выросшая на классических произведениях (во времена моего детства советские граждане слыхом не слышали об "Эммануэли"), в своих эротических представлениях я придерживалась весьма традиционной романтической линии, то есть полагала, что любовь непременно должна быть красивой, возвышенной и эстетичной. Уж если роскошный блондин – так на пляже под звездным небом, в каюте шикарной яхты, или, в крайнем случае, на кровати, но уж никак не в грязной луже под моросью холодного осеннего дождя.

Представляя себе комичность ситуации: грязная бомжиха в объятиях ослепительного красавца медленно, но неотвратимо погружается в жидкую глину, я испытывала единственное желание – оглушительно расхохотаться. Удержала меня от этого лишь мысль, что изнасилование продолжается, а значит, снова надо сопротивляться.

Разозлиться по-прежнему не удавалось, из чего следовало, что вырывание гортани, укусы, болевые захваты за кожу, выламывание пальцев и прочие зверские приемчики использовать не удастся – хоть тресни, а не могу я увечить человека, который меня всего лишь поцеловал.