Месть Владигора
Шрифт:
— Не надейся, я никогда не буду твоим помощником! — крикнул Владигор, совершенно уверенный в своих словах, ведь всю свою жизнь он только и делал, что боролся со злом.
— Будешь, Владигор, еще как будешь! Я вложу в твои руки уже не самострел — эту жалкую игрушку. Я снабжу тебя куда более сильным оружием, и ты с радостью воспользуешься им! Так я отомщу тебе за попытку убить меня!
Сказав это, Крас ловко выбрался из ямы. Никто и не пытался удержать его, понимая, что это было бы бесполезно. Вскочив на коня Бадяги, колдун, расхохотавшись напоследок, сильно ударил каблуками сапог по бокам лошади, и скоро лишь столб снежной пыли, поднятый уносящимся в сторону Бореи всадником, напоминал замершим у крепостной стены людям о восставшем из могилы колдуне.
Владигор шел к городским воротам, держа коня под уздцы. Понурый Бадяга, потеряв лошадь, шел рядом. Сзади плелись Кизяк и землекопы, лишившиеся одного из своих товарищей.
— Княже! — с виной в голосе заговорил Бадяга. — Неправ я оказался, что велел землю рыть! Лежал бы себе проклятый колдун спокойно, а теперь вот что случилось. Снова будет пакости делать. Прости уж!
Владигор ответил, горестно махнув рукой:
— Да не виновен ты! Не лежал бы спокойно колдун — жег бы и жег стены Ладора. Теперь хоть этого не будет. А поскакал он на запад, в Борею. Грунлафу помогать поскакал. Идем во дворец, вновь допросим того борейца. Как вовремя ты, однако, о подожженной городине вспомнил!
5. Грунлаф идет на Ладор
Не доверяя полностью словам борейца Мухи, клявшегося, что Грунлафу он изменил лишь потому, что наполовину синегорец по рождению, а поэтому не мог оставаться безучастным, когда Синегорью грозит страшная беда, Владигор послал на границы княжества дозорных, которые в случае приближения войска Грунлафа должны были известить Ладор об опасности. Сжигать же деревушки синегорские, звать всех под стены Ладора со скотиной и скарбом почел делом преждевременным. Правда, Бадяга советовал ему сделать это незамедлительно: в нападение борейцев он поверил безоговорочно, поэтому считал наиважнейшей мерой опустошить страну, лежащую на пути врагов. В этом случае запасов пищи борейцам не хватило бы и на полмесяца осады, а в столице синегорцев пищи было на год-полтора.
Но Владигор все еще надеялся, что Грунлаф не решится на поход. Все не верилось князю Синегорья, что бывший тесть считает его, Владигора, причиной смерти Кудруны и за это намерен жестоко наказать всех синегорцев. Привычка думать о людях лучше, чем они есть на самом деле, мешала Владигору трезво и здраво оценить создавшееся положение и принять необходимые меры по защите Синегорья.
На широком поле перед Пустенем в день, назначенный для выхода соединенных ратей борейцев в поход на Синегорье, и пешему человеку шагнуть негде было, не то что коннику проехать. Куда ни глянь — все заставлено санями с оружием, мешками с провизией, скарбом, шкурами (чтобы укрываться в пути), плотничьим инструментом. Войско ощетинилось торчащей кверху щетиной копий, рогатин, пик, на которых трепыхались разноцветные прапорцы. Войско беспорядочно шевелилось, слышались приглушенные человеческие голоса, конский храп, скрип, звон оружия. Порою все эти звуки перекрывала громкая команда какого-нибудь военачальника и тут же захлебывалась, тонула в общем нестройном гуле…
Но и воеводы-дружинники, и тысяцкие, и сотники, и десятские знали, что лишь только прозвучит княжеский приказ трогаться в путь, и весь этот хаос тотчас превратился бы в космос. Каждый военачальник знал, где стоят дружины и ополчение игов, которые и в предстоящих сражениях должны были по заведенному издревле порядку выступать в бою против врагов только плечом к плечу со своими земляками. Так же и гаруды, и плуски, и коробчаки хоть и были союзниками игов, но ни в походе, ни в бою не захотели бы отделиться от своих. Все они были потомками когда-то маленьких семей, позднее разросшихся в племя, и каждый воин помнил это кровное родство, и общая кровь, по старинному поверью, в бою обязательно должна была помочь соплеменникам победить.
— Вон уж князья и жрецы показались! — послышались голоса, и люди стали вставать на возы, вытягивали шеи, чтобы получше разглядеть прибывших.
— Где? Где? Вон те, что к идолу Перунову идут?
— Кажись, они!
— А вон и скотинку на закланье гонят! Эх-ма! Сколько пожрет сейчас Перун добра-то! Сотня телок, сотня овечек, сотня козочек. И все ему в пасть, ненасытному…
Но строгий окрик остановил говорившего:
— А ну-ка, ты, побыстрей свою пасть-то закрой! За святотатство и сам на алтарь возлечь можешь! Начало походу дать надо доброе!
Но откуда-то со стороны слышался негромкий насмешливый голос:
— Да не Перуну же скотинка вся эта пойдет. Жрецы себе возьмут, известное дело.
— Эх, нам бы отдали скотину зарезанную, а кровь-то выпущенную себе забрали да Перунову идолищу попить дали. Вот все и были бы сыты!
И воин, говоривший это, захохотал, но поддержан толпой не был — каждый боялся кощунствовать, но не потому, что мог быть услышан десятским и подвергся бы жестокому наказанию за святотатственные речи, просто в большинстве этих грубых сердец жила вера, что Перун защитит их в бою, пошлет их стрелы прямо по назначению, придаст верность удару. И сейчас, когда богу принесли столько прекрасных даров, все испытывали уверенность, что Перун примет эти дары и воздаст за них сторицей. Ведь все они соблюдали в общежитии простое правило, согласно которому, как же иначе, жил и Перун: «Если тебе дарят что-то хорошее, ценное, то как же ты посмеешь ответить дарителю злом?»
И полилась кровь. Жрецы и их помощники кривыми широкими ножами резали горла молодых коров, овец и коз, укладывали трепещущие тела у основания высокого, расписанного пестрыми красками деревянного изображения бога, широко открытыми глазами слепо смотревшего на толпы воинов. А жертвы все прибывали и прибывали. Скоро тела мертвых животных скрыли и голову Перуна, и воины вздохнули с облегчением: им было тяжело выносить взгляд этих страшных деревянных глаз, окрашенных ярко-красной краской.
Наконец все животные были умерщвлены. Жрецы с помощниками едва не падали от усталости, то и дело поскальзываясь в лужах теплой, густой крови. На возвышенность, где стоял обложенный трупами животных бог, взобрались Грунлаф и три его союзника. С достоинством оправив полы мантии, из-под которой блестела кольчуга и чешуйчатый доспех, Грунлаф, держа шлем с рогами на согнутой левой руке, поднял вверх правую руку и громко, так, чтобы слышали все, заговорил:
— Воины, братья мои! Видите сами, что теперь нам нечего бояться врагов! Мы умилостивили Великого Перуна, и он, сообщили мне жрецы, принял нашу жертву с благодарностью! Так двинемся же на врага, возлюбленные братья мои! Я так же, как и вы, так же, как и братья-князья, до капли отдам свою кровь в злой борьбе с проклятыми, жестокими, как волки, синегорцами! Намотаем их кишки на клинки наших мечей, братья! Так вперед же, на восток!
С этими словами Грунлаф выхватил из ножен меч и трижды ударил им по своему шлему. И тут же тысячи рук, вооруженные мечами, ножами, копьями, взметнулись над головами воинов. Подражая вождю, они, разинув рты в страшном воинственном кличе, стали наносить удары оружием кто по шлемам своим, кто по щитам, не замечая, что их клинки и наконечники копий ранят стоявших рядом товарищей.
Вождям подвели коней, и они стали объезжать поле. Тотчас толпа преобразилась. Ровные промежутки появились, точно борозды на поле, между людьми, лошадьми, санями с тяжелой поклажей. Вслед за князьями медленно тронулся вначале один отряд, потом другой, третий. Обоз не был выделен, а поэтому воины на конях двигались подле саней или пехотинцев, но здесь, в этом приобретшем движение и стройность войске, уже не замечалось хаоса, беспорядка. Широкой колонной, поблескивая начищенным оружием, объединенная армия борейцев, сопровождаемая плачущими женщинами и ликующими мальчишками, двинулась в поход. Вскоре женщины и мальчишки остались далеко позади, и армия двигалась молча, каждый думал об оставшихся дома близких.