Местечко под солнцем

Шел человек по пустыне, трудно шел, долго, мучительно... в конце концов, умер. Попадает человек на небеса, садится с ним рядом Господь Бог, человек и говорит ему:

– Господи, ну что же такое, а? Я так мучался, так страдал, так глупо умер! Что ж ты мне не помог?

Отвечает ему Бог:

– Ну, хорошо, давай рассмотрим эту ситуацию. Вот пустыня, вон, видишь цепочку своих следов? Рядом с ней еще одна цепочка - это Мои следы, Я шел вместе с тобой.

– А вот здесь, господи, вот на этом участке мне было особенно тяжело и мучительно! Что ж ты меня оставил? Ведь там только одна цепочка моих следов!

– Это не твои следы, это Мои следы. Я нес тебя на руках.

(Притча

Светлой памяти Е. Е. Чернова посвящается.

Полынская Галина

Местечко под солнцем

Повесть

Даже не знаю, когда именно ко мне впервые пришла мысль о том, что больше я не могу написать ни строчки. Наверняка появлялась она неоднократно но, видать, не слышал ее, или слышать не хотел...

Разве же мог я хотя бы на миг предположить, что моя Муза, за долгие годы нашего с нею совместного творчества ставшая мне ближе и дороже собственной жены, может вот так взять и молча уйти? Возможно, она и шепнула, выдохнув что-то на прощание, а я не услышал.

Долго еще... почти пять лет я не желал мириться со своим оглушительным писательским финалом, храбрился, бодро строчил отвратные рассказы, воодушевленно садился за фундаментальные романы, "острые современные повести", но к четвертой-пятой вымученной главе, был вынужден признаваться, что эти несчастные строчки, корявые абзацы никуда не годятся. Сидел, часами глядя на свое бессильное, бесполезное творчество и пытался понять - что же произошло? Почему Она ушла? Столько горя и радости делили мы почти тридцать творческих лет, не всё между нами бывало гладко, но как искренне, как страстно я Её любил, с каким восторгом благодарил за особо удавшуюся строчку, удивительный образ... может, обидел чем или встретила ветреница другого, моложе, талантливее и решила не растрачивать на меня свои эфирные силы? Никаких ответов я не нашел, мне оставалось слушать тупую, гудящую пустоту в ушах, да пытаться изыскать откуда-нибудь силы, чтобы смириться со своей бедой.

Находится дома было невыносимо, казалось - квартира выгорела дотла, я почти что чувствовал запах гари... привычные, любимые вещи, радовавшие глаз и душу предметы, приобрели уродливые гротескные очертания, будто внезапно оплавились.

На улице становилось еще хуже, я задыхался в непривычном черно-белом мире, разом утратившем свое разнообразие и неповторимость.

На работе я лез на стенку в своем персональном кабинете, даже приходила в голову отчаянная мысль - уйти с поста главного редактора, бросить журнал, бросить все, а потом... вот именно в "потом" я и упирался. Я не знал, даже не представлял что же "потом" кроме банального - спиться и выпрыгнуть с балкона в приступе белой горячки. Сколько я таких концов понагляделся, каждый раз мысленно крестился и повторял: "Со мной такого не случится, с кем угодно, только не со мной!" И вот теперь я оказался близок к такому же унизительному финалу, и некому было меня поддержать и отговорить, соврать, что все наладится...

Раньше чудилось, что друзей у меня предостаточно, а тут как пелена спала... огляделся по сторонам и... лучше б сердце остановилось. Спросил свою душу, прислушался к ней - к кому она потянется? кто поможет, поддержит? кто необходим сейчас? Но душа обиженно молчала, ей больше не о чем было со мной разговаривать.

Жена, видя, что со мной творится неладное, погладила по голове, сказала, что всем великим свойственны творческие кризисы и засобиралась на дачу. В выгоревшей дотла квартире я остался один. Первое время было почти что хорошо, никто не мешал мне сидеть на балконе, пить разливное вино из пластиковой бутылки и смотреть, как вдалеке лихорадочно поблескивает истерзанное курортниками

Но через пару дней мучения возобновились, от вина разыгралась чудовищная изжога, и я не мог больше на него смотреть, от еды воротило, да и готовить что-либо не было ни сил, ни желания.

Задернув повсюду шторы, чтобы не видеть этот шумный яркий июль, свежее безоблачное небо, жизнерадостных отдыхающих, я бродил из комнаты в комнату, избегая натыкаться взглядом на собственные отражения в многочисленных зеркалах, развешенных женой по всему дому. Надо же, а раньше я не обращал внимания, сколько же зеркал она понавесила, даже на кухне! Как же это я раньше спокойно выносил, и не раздражало ведь! Снял все, какие мог и свалил в углу. Не полегчало, теперь стали бесить пустые квадраты на стенах. Ощущая себя старой, толстой, истеричной развалиной, я стоял посреди комнаты, стиснув зубы, сжав кулаки и, до вздутия вен на лбу ждал, когда же что-нибудь произойдет. И произошло. В дверь позвонили. Я даже в глазок не посмотрел, мне было все равно кто там, и черту бы обрадовался, возможно, даже выплакался бы у него на плече. Но это оказался Лёва Дондерфер довольно слабая альтернатива черту.

– Старик, отвратно выглядишь!
– прозвучало вместо "здрасти", к слову сказать, это было обычным его приветствием ко всем, за исключением женщин... с ними дела обстояли еще хуже.

Лёва протиснулся в коридор - огромный, в яркой пестрой рубахе и шортах, невесть как напяленных на слоноподобные телеса, с початой бутылкой пива в одной руке и объемным пакетом в другой. Не обращая на меня никакого внимания, он, не разуваясь, потопал на кухню. Я пару секунд раздумывал - не уйти ли мне куда-нибудь? потом все-таки пошел за ним. Лёва выгружал картонную упаковку "Афанасия", какую-то рыбу...

– Гарик, - он заглянул в холодильник, - чего пожрать есть?

– Ничего, - я присел на табурет и закурил.

– Ладно, рыбцом перетопчемся, - он открыл бутылку о бутылку, остальные затолкал в морозилку.
– Где твоя "мадам Гончарова"?

– На даче, - ни с того ни с сего разболелась голова.

– Мы шашлычат сообразить сегодня собираемся, ты как?

– Да нет, Лёв, - замямлил я, - что-то приболел...

– Хандришь, старик, хандришь, - он сунул мне в руки теплую бутылку, мужской климакс, кризис среднего возраста, это надо пережить! Пей, давай.

Я машинально глотнул. Лёва Дондерфер, успешный, по настоящему, без всяких реверансов классный художник - что я мог ему объяснить? если его пухленькая черноглазая Муза, заласканная, прикормленная, наверняка страстно обожающая Лёву со всеми его бесконечными сальностями и двусмысленностями; уверенная, благополучная Муза-мурлыка, уж точно не променяет Доденфера ни на какого другого холстомарателя.

– Игоряша, - он смачно, с хрустом, с вывертом оторвал рыбине голову и швырнул на телепрограмму, лежавшую на кухонном столе, - тебе надо куда-нибудь выбраться, ты тут совсем сдуреешь со своим климаксом.

– Да с чего ты...
– стал закипать я.

– Шторки задернул, телефончик отрубил, и вот еще, - он кивнул на четкие квадраты вместо зеркал.
– Я по случаю домишко приобрел, километров 50 всего от города, места - сказка, воздух - песня, тишина, красота, озерцо, все, что надо для того, чтобы денек-другой понянчить свою депрессушку, а потом рвануть в ближайший городок, прикупить шашлычат, винца, прихватить загорелую селянку, да показать ей какой у тебя, да-да - у тебя, чудесный домик в горах. Придумай себе легенду, другую жизнь, поверь в нее, и не заметишь, как очухаешься. Да вот еще, - из пакета он добыл небольшой черный футляр, - приобрел, сам не знаю зачем, возьмешь с собой, пригодится.