Местечко Сегельфосс
Шрифт:
– Я позабыл… виданное ли дело!..
Потом поспешно шагает обратно к пристани. Но на ходу все еще продолжает рыться в карманах, чтобы не ударить лицом в грязь.
А пароход тем временем отчаливает от пристани и торжественно заворачивает в море. Нильс из Вельта круто останавливается на минуту и угнетенно смотрит прямо перед собой. Потом бегом пускается к набережной, словно хочет догнать уходящее судно. Далеко в вышине по-прежнему звенят лебеди.
Телеграфист Борсен бредет дальше, забирается далеко от берега, доходит до избушки Нильса-сапожника
– Я видел дымок над твоей крышей и решил, что ты еще не спишь, – сказал он.
Нильс-сапожник смахивает для гостя пыль и со скамьи, и со стула, – он сильно смущен. На столе лежит селедка и несколько картошек в большом листе бумаги.
– Да, – говорит Нильс-сапожник, – я варю кофе, только что вернулся из города и собрался сварить кофею, я ведь страсть какой любитель кофею. Да что же это, начальник телеграфиста и вдруг пожаловал в такой дом, ведь здесь негде и присесть! – Он прибирает на столе, швыряет селедку и картошки на кровать и растерянно бормочет:– Так вы видели дым из трубы? Я собрался варить кофе, я страсть до чего жаден на кофей. Я бы с удовольствием предложил вам сейчас чашечку, да боюсь, не больно он хорош.
– Отчего же, с удовольствием, – сказал Борсен. Великое смущение: – Это всерьез? Ах, господи, да годится ли он? И пить-то его не с чем, как раз подошло, что ни крошки сахару, позабыл нынче в лавке. А хуже всего, что и кофе тоже остался там, пакетик с кофе, забыл на прилавке. Я стал ужас какой беспамятный, – говорил Нильс-сапожник.
– Что это за портрет? – спросил Борсен, хотя отлично знал. И оказалось, это – сын, У. Нельсон, живущий в Америке, разодетый, сытый и причесанный, прежний Ульрик.
– А дама? – спрашивает Борсен.
– Ну, это, собственно, большой секрет, – отвечает Нильс-сапожник, – но, как я понимаю, это его будущая жена. Кто бы мог подумать, малютка Ульрик, который всюду таскался за мной и тачал сапоги. А рученки-то у него были не больше вот этого, когда он только что взялся за дело. А теперь-то! Какой важнецкий вышел парень! Ну, да оно и понятно!
Тогда Борсен вдруг притворился пьяным и грубым, нахлобучил шляпу и сказал:
– Убери эту дрянную чашку, разве это кофе, я такой гадости не пью. Что это я хотел сказать – вот, возьми эти бумажки и поезжай в Америку. Молчи, дай мне договорить: стало быть, бумажки. Поезжай в Америку и ты, говорю. Ты не можешь помолчать, пока я доскажу? Купи себе билет и поезжай, эти деньги твои. Я не желаю больше стоять и слушать твою ерунду. И уезжай непременно, да скорее, слышишь…
Борсен вышел, продолжая повторять те же слова, а Нильс-сапожник шел за ним, держа в руке деньги, и что-то возражал. Под конец телеграфист услышал уже чистейшую чепуху:
– С вами даже нет ничего, что я мог бы вам понести!
Старый, в конец отощавший сапожник и – нести что-нибудь для Борсена с раскачивающимися богатырскими плечами!
По дороге домой Борсен опять видит маленький пароходик, идущий теперь к берегу. Он выходил недалеко в море, совершил увеселительную прогулку с несколькими аборигенами; молодежь покаталась и потанцевала на палубе в холодную ночь.
Когда Борсен пришел на станцию, маленький Готфред передавал телеграмму. Маленький Готфред Бертельсен, сын Бертеля из Сагвика, передавал конец огромной телеграммы Дидрексону и Гюбрехту; их представитель, молодой господин Дидрексон, потребовал, чтобы станцию открыли из-за этой телеграммы, – дело шло о крупной сделке, о заказе самого Теодора из Буа. О, этот молодой Дидрексон – большой плут, ведь потребовать открыть телеграф – большая реклама, а стоит недорого, он пускал в ход этот приемчик с клиентами, которым хотел польстить и оказать почет.
Покончив с работой, маленький Готфред обернулся и сказал:
– Ходят слухи, что вам нынче страшно повезло. Борсен вытаращил глаза.
– Теодор заходил сюда по дороге домой, он сказал, что вы выиграли огромные деньги.
– А-а, да, – сказал Борсен, – это правда. Должно быть, судьба.
– Я очень этому рад, – сказал маленький Готфред.
– Но не скажу, чтоб огромные, если вычесть расходы. А кое-что очистилось, маленький выигрыш был. Вы не думаете, что это судьба?
– Сколько же именно?
– Да пустяки. Вы весь вечер работали, бедняжка?
– Я очень рад этому выигрышу, за вас. Потому что инспектор может нагрянуть со дня на день. И на этот раз вам, знаете, не отвертеться.
– Да поймите же, черт побери, что это сущие пустяки, если откинуть расходы! – нетерпеливо воскликнул Борсен.
– Расходы? Какие же расходы?
– А рассчитаться разве не нужно было? А кроме того, одна – другая бумажка упадет на пол, одна фишка закатится сюда, другая – туда, все это надо учесть.
– Вы ведь не умеете играть в карты. Маленький Готфред потупился в раздумье.
– Хорошо, но, во всяком случае, вы ведь можете пополнить кассу? – спросил он.
– Ну, да, ну, да. Но вы сейчас устали. А кроме того, это моя касса, а не ваша. Хуже всего то, что вы просидели здесь половину ночи, в то время как я развлекался.
В душе доброго маленького Готфреда зарождаются боязливые предчувствия, ему по прежним случаям известно беспечное отношение Борсена к деньгам, и он не может удержаться, чтобы не сказать:
– Хуже всего, если вы не сможете сразу пополнить кассу. Вы ведь знаете последствия.
– Последствия такие, что вы будете начальником станции вместо меня, братишка Готфред. А я, может быть, займу ваше место.
– Не шутите с этим! – ответил Готфред.– Вот ведомость. Покройте же недостачу наличности.
Борсен молча шагнул в угол, где стояла его виолончель.
– Вы не хотите? – спросил Готфред. Тогда Борсен крикнул:
– Не хотите! Не хотите! Ну, слушайте: я не могу! Довольны вы? Ну, чего вы стоите и хнычите?